Никто ему не ответил.

В зеркальце заднего вида машины Горов видел лицо водителя. Глаза молодого человека глядели на него с таким чувством, которое, наверное, можно было назвать жалостью.

— Сколько ему еще осталось? — спросил Горов, хотя и предпочел бы не слышать заведомо ясного ему ответа.

Окуджава заколебался. Потом все же произнес:

— Его может не стать с минуты на минуту.

Горов и без того понимал, что Ника умирает, еще с тех минут, когда в капитанской каюте «Ильи Погодина» читал расшифрованную депешу. Адмиралы, конечно, не были ни людоедами, ни извергами рода человеческого, но, с другой стороны, Министерство не разрешило бы помешать выполнению ответственнейшего задания в Средиземноморье, не будь положение совершенно безнадежным. Потому на всем стремительном пути своем в Москву Горов старательно готовил себя к такой новости.

Лифты в больнице не работали, и Борис Окуджава повел Горова черным ходом, по грязной, плохо освещенной лестнице. Окна на лестничных площадках давно не мыли, их стекла были густо засижены мухами.

Подниматься пришлось на седьмой этаж. Дважды Горов останавливался, когда ему казалось, что у него дрожат колени, но оба раза, на миг поколебавшись, заставлял себя продолжать свое скорбное восхождение.

Никки лежал в палате на восемь больных, в которой было еще четверо умирающих детишек. Кроватка крошечная, простыни застираны, изношены и в пятнах. Ни установки контроля электроэнцефалограммы, ни чего-нибудь еще из медицинского оборудования поблизости не было. Решили, что все равно конец, и бросили в палату для умирающих. Вот где его сыну суждено провести последние свои мгновения на этом свете. За здравоохранение все еще отвечало государство, а ресурсы сокращались и сокращались до предельной крайности. Это означало, что врачам приходилось сортировать больных, раненых, покалеченных по стандартам излечимости и пользовать их соответственно этой немилосердной классификации. Кто же будет самоотверженно спасать пациента, если шанс, что тот выздоровеет, не превышает пятидесяти процентов?

Малыш был ужасающе бледен. Восковая кожа. Серовато-седой налет на губах. Глаза закрыты. Золотые кудри липкие, свалявшиеся от пота.

Дрожа, как старик-паралитик, все меньше будучи в состоянии сохранять самообладание флотского офицера, к тому же подводника, Горов подошел к кроватке и застыл над ней, вглядываясь в единственное свое дитя.

— Ника, — проговорил он неуверенным, еле слышным голосом.

Мальчик не ответил и не открывал глаз. Горов присел на краешек кровати. Положил ладонь на ручонку ребенка. Еще теплую.

— Ника, я пришел.

Кто-то коснулся его плеча, и Горов вздрогнул. За спиной стоял врач в белом халате. Он указал на женщину у противоположной стены палаты.

— Вот кому вы сейчас очень нужны.

Это была Аня. Горов был так поглощен мыслями о Никки, что не заметил жену. Она стояла у окна, делая вид, что рассматривает прохожих, снующих по бывшему Калининскому проспекту.

То, как она держала голову, свидетельствовало о глубине охватившего ее отчаяния. Исподволь до него доходил смысл сказанных доктором слов. Они означали, что Никки уже умер. Уже не скажешь: «Я люблю тебя» в последний раз. Поздно, уже не будет последнего поцелуя. Слишком поздно: он не скажет, поглядев в последний раз в глаза ребенка: «Я всегда тобой гордился». Поздно, поздно. Не будет последнего «прости».

Да, Ане он сейчас был очень нужен. Но у него не было сил подняться с краешка постели — словно он все никак не мог поверить, не мог осознать, что смерть Никки — это навеки. Он произнес ее имя, и, хотя позвал он ее еле слышным шепотом, она сразу же повернулась к нему. Глаза залиты слезами. Губы искусаны в кровь — чтобы не плакать. Анна сказала:

— Я хотела, чтобы ты был тут.

— Мне сообщили только вчера.

— Я совсем одна была.

— Знаю.

— Так боялась.

— Знаю.

— Лучше бы я сама, а не он... — сказала она. — И ничего... ничего теперь не сделаешь... Ему ничего уже не надо.

Ему наконец достало силы подняться с постели. Оторвавшись от детской кроватки, он подошел к жене и обнял ее. И она в ответ обняла его. Крепко-крепко.

Но маленькие страдальцы, умиравшие в палате, оставались безучастны к присутствию Горова и Анны — трое детей находились в состоянии беспамятства и безразличия к происходящему. Лишь одна живая душа, которая обратила внимание на чужое горе, принадлежала девочке. Ей было лет восемь или девять, у нее были каштановые волосы и огромные выразительные глаза. Она полулежала на соседней кровати, опираясь плечиками на подушки, изможденная, словно столетняя старуха.

— Все — хорошо, — сказала она Горову. И несмотря на страшный недуг, изуродовавший и обессиливший ее тельце, голосок ее прозвучал нежно и музыкально. — Вы свидитесь с ним. Он теперь на небе. Ждет вас там.

Никите Горову, воспитанному советской властью в пренебрежении к религии, вдруг захотелось обрести веру — столь же простую и крепкую, как та, что прозвучала в словах девочки. Он считал себя атеистом. Он был очевидцем, на какие чудовищные деяния способны вожди народов, возомнившие, что веруют в то, что бога нет; ему было понятно, что нет надежды на справедливость в мире, отринувшем понятие о божественном воздании и о жизни после смерти. Бог должен существовать, иначе человечество не сумело бы справиться с собой и давно бы уже погибло. Аня плакала у него на плече. Он, крепко обнимая ее, гладил ее золотые волосы.

Небо в похожих на кровоподтеки пятнах вдруг разверзлось, обрушивая потоки дождевой воды. Капли застучали по подоконнику, запрыгали по окну, стали растекаться по стеклу, размывая пейзаж за окном.

До конца того страшного лета они пробовали отыскать хоть что-нибудь, над чем можно было бы посмеяться. Они ходили в театр на Таганке, на балет, в мюзик-холл, в цирк. Не единожды танцевали они в большом павильоне в парке Горького и до изнеможения, как дети, старающиеся не пропустить ни единого удовольствия, развлекались на аттракционах Сокольнического парка. Каждую неделю они ходили в «Арагви», едва ли не самый знаменитый ресторан в городе, и там Аня училась вновь улыбаться за порцией мороженого с вареньем, а Никита там же постепенно превращался в знатока и ценителя сациви [11]  — это обильно сдобренный приправами цыпленок, которого тушат в ореховом соусе. В этом ресторане они пили слишком много водки, запивая ею икру, и слишком много вина, заедая его сулугуни [12] с хлебом. И каждую ночь они пылко любили друг друга, любовь походила на взрыв, словно страстью своей они рассчитывали перечеркнуть страдания, рак, смерть.