Под вечер все вместе наломали тополевых прутиков в дорогу для Чилеви; кроме того, Саджо испекла любимое лакомство бобренка — баннок. Золотые Кудри обещал детям присмотреть за каноэ и палаткой в их отсутствие.

На следующее утро в час, когда должен был отчалить пароход, на пристани собралось много народа. Американские леди были в восторге от Саджо и придумали ей массу имен: то называли ее «Карие Глазки», то «Маленькие Мокасины», а одна даже назвала ее «Мадам Батерфляй». А все мужчины пожимали руку Шепиэну, называли его храбрым парнем и говорили, что гордятся знакомством с ним.

Даже Чилеви оказался в центре всеобщего внимания, хотя, мне кажется, оно ему не очень пришлось по душе: бобренок повернулся ко всем спиной, что, конечно, было очень невежливо, и занялся своими делами.

Пришел и торговец. Вид у него был суровый, как будто ему все это очень не нравилось; ему страшно не хотелось, чтобы кто-нибудь узнал о его участии в этой нелепой затее.

В последнюю минуту Золотые Кудри, который стоял в стороне от толпы и, глядя на торговца, чему-то украдкой улыбался, подошел к сходням, взял за руку Саджо и Шепиэна, погладил по носику бобренка и сказал:

— Счастливого пути, дети Гитчи Мигуона! Я расскажу вашему отцу обо всем. Желаю вам успеха и благополучного возвращения домой — всем четверым. Мы будем ждать вас.

В тот же день мимо берегов, опустошенных пожаром, мимо тех мест, где Саджо, Шепиэн и бобренок Чилеви пережили ужасные приключения, плыли три пироги. Пироги скользили по воде с неимоверной быстротой. В них сидели индейцы, обнаженные до пояса; их длинные волосы были завязаны узлом на макушке 9 . Это были молчаливые, угрюмые на вид люди. Они обливались потом от напряженной гребли. Медно-коричневые тела наклонялись вперед и откидывались назад. Весла сверкали на солнце, мелькая в воздухе.

Не успела передняя пирога причалить к берегу, как человек уже выскочил из нее. Это был Большое Перо. Возвратившись домой вместе со своими одноплеменниками, он нашел хижину пустой…

Припав на колени у самой воды, индеец отгреб руками пепел, теперь уже остывший, и увидел там след врезавшейся в берег пироги, а рядом — отпечаток маленького мокасина, наполовину смытый водой. Индеец вскочил на ноги.

— Они ехали этим путем! — закричал он. — Скорее за топоры! Надо очистить волок. Я буду искать их следы. Я боюсь, что…

Большое Перо замолчал, раздался голос седовласого старца с мудрым, покрытым морщинами лицом.

— Подожди, сын мой, — говорил старый вождь Ни-Ганик-Або. — Мои старые глаза много видели в жизни. Позволь мне первому пройти по тропе. Наверно, я смогу отыскать следы.

Гитчи Мигуон склонил голову, покорный слову вождя, и не двинулся с места.

Впереди все было завалено почерневшими, изуродованными деревьями, вдоль и поперек загромоздившими тропу. Индейцы взялись за топоры, и работа закипела. Они рубили направо и налево поверженные пожаром деревья — тропу нужно было очистить как можно скорее, чтобы протащить волоком пироги.

Гитчи Мигуон в томительном ожидании стал хлопотать у костра. Людям придется работать здесь долго, и надо было приготовить обед.

А старый вождь искал в разоренном пожаром лесу следы детей. Он поднимал каждое упавшее дерево, которое только был в силах поднять, и долго всматривался в землю. Пламя лесного пожара мчится иногда с такой быстротой, что не все успевает уничтожить на своем пути. Так, под одним деревом, повергнутым на землю, но только частично обгоревшим, он нашел крышку берестяной корзинки Чилеви, а на дальнем краю волока Ни-Ганик-Або обнаружил след каноэ, должно быть со всего размаху врезавшегося в берег. Почему? Ведь путь его лежал в противоположную сторону. Но вот проницательный взгляд старого вождя упал на огромное, наполовину обгоревшее дерево, которое рухнуло в воду на расстоянии двух челнов от берега, и он понял, как было дело. Этот старик, который в молодости был храбрым воином, теперь отличался большой мудростью и умел читать следы в диких, незнакомых местах, как мы читаем книги. За это он и получил прозвище Ни-Ганик-Або, что в переводе с индейского означает: Человек-который-стоит-во-главе-своего-народа.

Он вернулся в лагерь и сказал убитому горем отцу, что не надо больше печалиться. Старого вождя окружили индейцы, и он долго рассказывал им, как удалось найти следы. Он уверял Гитчи Мигуона, что огонь не погубил детей. Большое Перо слушал его, сжимая обгоревшую крышку корзинки, и не мог успокоиться.

Вечером, после того как разбили лагерь и стало темно, Гитчи Мигуон поднялся на огромный голый утес, у ног которого распростерлась разоренная пожаром земля. С омраченным скорбью лицом индеец поднял руки к небу и стал молиться вслух:

— О-уэй, о-уэй, Маниту! Владыка леса, сохрани моих детей от беды! Сохрани их от гибели!

Если их не станет, погаснет моя жизнь, как этот пепел сгоревшего леса у ног моих!

Солнце не светит мне больше, и я не слышу песен птиц. Только веселый голосок Саджо звучит в моих ушах, а перед глазами стоит отважное лицо моего сына — взором сокола встречает он огненного врага!

О Маниту, я поступил дурно! Я признаю свою вину. Это я ранил сердечко моей Саджо, это я затуманил грустью ее глаза.