Несколько молодых моряков появились на палубе в будничной морской форме, не похожей ни на одну из существующих форм. Несмотря на мир и покой, царившие вокруг, на поясе каждого красовался короткий кинжал, а когда кто-то из них перегнулся через борт, в складках его куртки мелькнула ручка небольшого пистолета. Впрочем, никаких других тревожных признаков не было заметно, и можно было предположить, что ношение оружия — ее более чем принятый на судне обычай. Два-три мрачных, свирепого вида часовых, не в пример обычным вахтенным одетые и снаряженные наподобие сухопутных пехотинцев, помещались, вопреки морским правилам, на границе, отделяющей шканцы — место обычного пребывания офицеров, — от носовой части палубы; это также указывало на чрезмерную осторожность. Однако матросы взирали на все с полным спокойствием — видно, порядки эти были им давно привычны.

Моряк, которого мы уже представили читателю под высоким званием генерала, стоял на палубе, прямой и строгий, как мачта, и критическим взглядом осматривал снаряжение двух своих наемников; он, по-видимому, совершенно не замечал, что происходит вокруг, будто и вправду считал себя только неотъемлемой частью судна. Один лишь человек выделялся из всей остальной массы своим властным видом, который не покидал его даже во время отдыха. Это был Корсар. Он стоял совершенно один, и никому и в голову не приходило подойти близко к тому месту, где он пожелал остановиться. Его зоркие глаза с пристальным вниманием оглядывали каждую мелочь в оснастке судна, и брови озабоченно хмурились, когда взгляд падал на голубой купол неба над его головой. Это дурное настроение временами было так заметно, что даже светлые кудри, выбивавшиеся из-под черного бархатного берета с золотой кистью, не скрашивали его лицо выражением мягкости, присущей ему в минуты покоя. Презирая лицемерие и словно желая подчеркнуть свою власть, он открыто носил пистолеты на кожаном поясе, за который был также заткнут легкий изогнутый ятаган; судя по резьбе на рукоятке, клинок, очевидно, был изготовлен на Востоке — тамошние мастера в то время славились своим искусством.

На корме лицом ко всем остальным, но поодаль стояли миссис Уиллис и ее питомица. Вид их ничем не выдавал тревоги, такой естественной для женщин, очутившихся в подобном положении; напротив, гувернантка с надеждой указывала девушке на синюю полоску суши, выступавшую из воды, точно темное, резко очерченное облако, и лицо ее светилось радостной надеждой. Она весело окликнула Уайлдера, и тот в одно мгновение очутился рядом с ними — он уже давно с нетерпением ожидал этого знака, стоя у трапа, который вел на шканцы.

— Я говорю Джертред, что вон там — ее дом, — сказала миссис Уиллис, — и что, как только поднимется ветер, можно надеяться, что мы быстро до него доберемся. Но эта кроткая упрямица уверяет, что после всех наших злоключений ни за что этому не поверит, пока не увидит собственными глазами родной дом и отца. Вы часто бывали у этих берегов прежде, мистер Уайлдер?

— Да.

— Значит, вы знаете название земли, которая виднеется вон там, вдалеке?

— Земли? — переспросил моряк, притворяясь удивленным. — Разве видна земля?

— Видна ли земля? Да ведь дозорные доложили об этом уже несколько часов назад.

— Возможно. Мы, моряки, так устаем после ночной вахты, что часто ничего не слышим.

Гувернантка бросила на него испытующий взгляд, словно с разбегу наткнувшись на невидимую преграду.

— Неужели радостная, благословенная американская земля настолько потеряла свою прелесть в ваших глазах, что вы приближаетесь к ней с таким унылым видом? Увлеченность людей вашей профессии коварной морской стихией всегда была для меня загадкой.

— Неужели моряки и в самом деле любят море такой преданной любовью? — наивно спросила Джертред.

— Во всяком случае, нас в этом обвиняют, — ответил Уайлдер, оборачиваясь к девушке и, забыв свою сдержанность, улыбнулся самой широкой улыбкой.

— И вполне справедливо?

— Боюсь, что да.

— Слишком справедливо, — выразительно произнесла миссис Уиллис. — Они любят море больше, чем покой и тишину родного дома.

Джертред не продолжала этого разговора, но потупила взор, словно удивляясь, как может человек предпочесть опасности, которые ей самой довелось пережить, тихим радостям домашнего очага.

— Меня-то, во всяком случае, нельзя в этом обвинить! — горячо воскликнул Уайлдер. — Корабль всегда был моим единственным домом.

— Большая часть и моей жизни прошла на корабле, — продолжала гувернантка, глядя вдаль и словно видя там картины далекого прошлого.

— На море знавала я и счастливые и горестные дни, и это судно — не первый королевский крейсер, на который забросила меня судьба. Но морские обычаи, по-видимому, переменились с тех пор, или, быть может, мне изменяет память и из нее изгладились глубокие впечатления тех лет. Вот, например: разве так принято, мистер Уайлдер, чтобы совершенно неизвестному человеку доверили командование на военном корабле?

— Разумеется, нет.

— И тем не менее с той минуты, как мы, несчастные и беспомощные, ступили на это судно, вы выполняете, если я не ошибаюсь, обязанности первого помощника?

Молодой моряк отвел взгляд и, с видимым трудом подбирая слова, ответил:

— Офицерское звание всегда вызывает уважение — в этом и причина того, о чем вы говорите.

— Значит, вы офицер королевского флота?

— На военном судне подчиняются только офицерам королевского флота. Смерть первого помощника оставила вакантной эту должность, и, к счастью, для судна — и, вероятно, для меня, — я оказался здесь и смог занять ее.