— Вся Италия в этих звуках, — произнес Корсар, когда последний аккорд замер в воздухе. — Милая, беспечная, яркая, всепрощающая Италия! Вам никогда не случалось, сударыня, посетить эту страну, столь великую в своем прошлом и столь бессильную в настоящем?

Гувернантка ничего не ответила, она лишь низко склонила голову, и ее собеседники подумали, что она все еще находится под обаянием музыки. Наконец, когда музыка стихла, Корсар ударил в гонг.

— Родерик, — позвал он, заслышав легкие шаги на лестнице, ведущей в нижнюю каюту, — ты не спишь?

Ответ был тих и невнятен, но мальчик, конечно, ответил отрицательно.

— Сам Аполлон стоял у колыбели Родерика, сударыня. В его груди таятся звуки, которым дано смягчать даже грубые чувства матроса. Встань у дверей каюты, мой милый, и пусть музыка вторит твоей песне.

Мальчик повиновался, и его стройная фигурка укрылась в тени так, чтобы сидящие под лампой не могли разглядеть его лицо. Оркестр заиграл нежную мелодию; вскоре она оборвалась, затем зазвучала снова, но голос не вступал.

— Пой, Родерик, пой, без слов нам не дано понимать небесную гармонию.

И мальчик запел сильным, красивым контральто, хотя голос его дрожал и грозил сорваться. Слова, насколько можно было их различить, звучали так:

За морем западным цветет Прекрасная страна, Благословенный край свобод, Где правит тишина.

Багровый диск По вечерам Дарит свои лучи полям, Стремнинам быстрых рек.

Он для тебя сияет там, — Ты слышишь, человек?

И предзакатною порой Там девушек веселых рой Ведет свой хоровод.

В тот нежный час Надежды глас Звучит в тени лесной.

— Довольно, мой милый, — нетерпеливо перебил его хозяин. — На вкус матроса от этой песни слишком несет аркадским пастушком. Спой нам о море и его радостях. Ударь по струнам так, чтобы повеселить сердце моряка.

Но юноша безмолвствовал; может быть, ему не нравился приказ, а может, он не в силах был его выполнить.

— Что с тобой, Родерик? Ужели муза покинула тебя? Или память ослабела? Как видите, ребенок что-то упрямится: он хочет петь лишь о любви и о солнце или не петь вовсе… Играйте громче, ребята, больше жизни, я сам буду петь в честь нашего судна.

Оркестр почувствовал настроение своего господина и стройно заиграл бодрое вступление, подготовившее слушателей к песне Корсара. Мягкие, ласкающие интонации, часто проскальзывавшие в его голосе, не обманули слушателей. Этот сильный, глубокий голос был красив и мелодичен. Слова, очевидно, сочинил он сам: они были проникнуты духом его опасного ремесла и говорили о его собственных склонностях и вкусах.

«Всем якорь поднимать! « — Дан грозным голосом приказ.

Команда принялась за дело, И песня хриплая тотчас Над бурным морем полетела.

Пора. Безродные бродяги Подхватывают клич отваги:

«Всем якорь поднимать! « На горизонте паруса!

Мужайся, правь врагу навстречу, Будь настоящим моряком.

Готовясь в роковую сечу, Любимых помяни тайком.

Пускай наполнит ветром парус, Пускай волны смирится ярость.

На горизонте — паруса!

Виктория! Ура!

Мы победили, не рыдай Над другом в безутешном горе, На небе ждет героя рай, Его могила — в синем море.

Пой веселей. Содвинем кружки В шумливой праздничной пирушке.

Виктория! Ура!

Он кончил петь и поднялся, не дожидаясь похвал, которые должны были последовать за исполнением; предложив дамам пользоваться услугами оркестра, когда им будет угодно, он пожелал им спокойной ночи и приятных снов и удалился в нижнее помещение, намереваясь, очевидно, тоже лечь спать.

Сколько ни были миссис Уиллис и Джертред заинтригованы и даже пленены этой необузданностью страстей, но после его ухода в их душной темнице словно пахнуло свежим воздухом. Гувернантка окинула воспитанницу взглядом, в котором нежность мешалась с беспокойством; но обе молчали, ибо легкий шорох у двери напоминал им, что они еще не одни.

— Не хотите ли еще музыки, сударыня? — спросил наконец Родерик, робко выступая из темноты. — Если желаете, я могу убаюкать вас песней, но я не в силах петь, когда он требует веселья, которое мне не по душе.

Чело гувернантки потемнело, и она готова была ответить резким отказом, но жалобный тон и униженная поза юноши смягчили ее сердце; нахмуренный лоб разгладился, и лишь во взгляде, сменив материнскую тревогу, засветился укор.

— Родерик, — сказала она, — я надеялась, что мы больше не увидим тебя сегодня.