Однако лишь оно здесь было мертвым, черной загогулиной нарушая почти идиллическую картину травы и цветов долины — первого по-настоящему живого местечка после оскаленных пропастей и сухих, как змеиный выползок, сыпучих склонов.

Он довел их. Они могли быть довольны.

Тянувшиеся за ним длинной процессией сперва просто замерли, где шли, затем стали собираться в отдельные группки. Нагибались, с изумлением и недоверием гладили изумрудный травяной ковер. Многие уселись. Кое-кто, растянувшись, лег.

В потеплевшем воздухе раздались радостные голоса — это крайние в процессии нашли родник, бьющий из скалы.

Харон взглянул на того, кто был рядом, кого он, едва войдя в очередную по списку палатку, сразу узнал, забрал с собой и уже не отпускал от себя.

«Небось думает, что это ему особая такая привилегия — идти рука об руку с Перевозчиком. А и привилегия, что ж. Он, однако, неразговорчив».

Мутноватые глазки спутника Харона широко раскрылись. Шрам на щеке — след давнего удара пистолетной рукоятью — побагровел.

«Этот тоже разволновался. Появилась надежда. Все можно будет забыть, как страшный сон, как нелепый кошмар, настигший на вторую ночь после отхода от недельной пьянки, или грезу от кокаинового перебора. И ведь надо — никаких повреждений на нем. Свежих, я имею в виду, тех, которыми бренная жизнь его прервалась. А должны бы остаться, и немало — я старался специально… Они все так — будто непосредственная причина, приведшая к прекращению их биологического существования, не играет, по сути, никакой роли и даже не оставляет на них, появляющихся здесь, никаких следов. Они оказываются здесь вовсе не из-за того, что с ними случается в последний момент. Истинные мотивы гораздо глубже… Философия. Тема для Локо-дурачка и иже с ним. Особенно иже с ним».

Привалившись к твердому стволику, Харон прикрыл глаза. Бывший с ним потоптался в нерешительности, сел рядом. Ерзал, не сиделось ему. Все-таки вскочил — «Я быстро, извините…» — резво зашуршал по камням вниз, к остальным.

Вернулся почти сразу, в кулаке — Харон посмотрел сквозь щелку — пучок травы, два цветка. Соскучился, значит, а ведь пробыл-то в лагере всего ничего.

Не глядя в долинку, Харон слушал их, все более возбуждающихся от близости освобождения Ему оставалось ждать совсем недолго. Нащупал запястье своего спутника со шрамом, сжал так, что тот невольно охнул, притянул к себе. Его он придержит.

«Способность ощущать физическую боль — она у них тоже пока сохранилась, не могла не сохраниться, иначе бы весь фокус ничего не стоил. В лагере проходит и это, там будто заранее подготавливают к Ладье и последующему. Но не этих. Их всегда берут, пока из них ничего не ушло. Если отставить в сторону разнообразные сокровенные чувства и эмоции, от которых я почему-то даже в происходящей ситуации не согласен навсегда избавиться, то и танатам, и тому, кто или что ими, мной и всем остальным управляет, не откажешь в справедливости. Причем по самым тем, из покинутого Мира, человеческим меркам. Пусть не могу я знать о каждом из этих, внизу, но хотя бы факт, кто сидит рядом со мной, меня убеждает. И воздастся ему по Делам его, и получит он по вере своей…

Но тогда при чем здесь дети?» — возразил он сам себе.

Решающий момент приближался, он это ощутил to дрожанию камня под собой. В нем самом тоже родилась мелкая дрожь. Наверное, просто передавалась от почвы, откуда бы ей еще браться?

И эти внутренние разговоры с самим собой. Он всегда вел их на этом месте, под этим кривым мертвым деревом, и всегда — с закрытыми глазами, чтобы не видеть.

Он смотреть был не обязан. Он видел один раз, самый первый, ему хватило. «Правда, при чем здесь двое сопливых мальчишек и хрупкая, тонкая девушка, почти подросток, которых я привел сюда? «Он не успел нагрешить», — сказал ангел Смерти. — Разве это не о них? Что сделали, что успели сделать там? Мучили кошек? Обрывали крылышки бабочкам и стрекозам, плеснули бензину в крысячье гнездо? А девочка? Наврала матери о приставаниях отчима и с невинным тайным злорадством наблюдала перипетии краха недостроенного счастья? Ты видел их глаза, — напомнил он себе, — их ни за что не назовешь детскими, и может быть, впоследствии эти детки…

Не я решаю, — спрятался за обычную свою защиту. — Решаю — не я, и это по-настоящему хорошо».

Чужое запястье, стиснутое его пальцами, дернулось. Начинается…

Сперва раздались отдельные вскрики. Те, кто попил из хрустального источника, кто умылся в нем. Теперь, когда его вода превратилась в едкую горечь, они катались по изумрудной зашевелившейся траве. Одни — корчась, выгибаясь так, что пятки касались затылка, другие — воя, не в силах отнять рук от вспухших, лопающихся лиц с медленно вытекающими глазами.

Общий многоголосый крик. Это предательские растения, кусты по краям долинки вдруг выстрелили вперед и вверх нитями, которые только что были

цветущими ветками с блаженным ароматом. Перехлестнувшись, они накрыли сгрудившуюся в центре толпу, как ловчая сеть накрывает стаю глупых дроздов.

Пойманные рвались, усугубляя собственные страдания. Нити со жгучими узелками полосовали одежду и плоть, не успевшую потерять чувствительность.

Только что все так радовались сохраненному.

Тонкий высокий визг невыносимой муки взвился над остальными. Харон не открывал глаз, не отпускал руки спутника, которого била крупная дрожь.