«Ах, как это верно, — подумала Василиса, чувствуя, как глаза наполняются слезами. — Да, любовь именно такова: греючись, сама препаче греет! Нужна ли моя любовь Петруше — Бог весть, но ею согрета я сама! Что от меня останется, если отнять амур? Пустая скорлупа».

— Сколь тонко умеете вы чувствовать поезию! — прослезился и кавалер, подступаясь к ней и беря за руку. — Я полагал тебя холодною Авророю, а ты есть душещедротная Венус! Пускай я ещё не ерой, но если доживу до завтрашнего утра, то, верно, им стану. И если царственный Зевес, коим я почитаю твоего дядю, предложит мне награду, могу ль я надеяться… Могу ль я надеяться, что моё упованье не будет отринуто особой, едино ради которой бьётся моё сердце?

С этими словами, искусно составленными и чувствительно произнесёнными, он уж хотел поцеловать порозовевшую барышню в уста, но та вдруг прыснула.

— Какие ты себе смешные усы приклеил, сударь! Будто таракан запечный!

— Они для дела надобны. Завтра отлеплю.

Он всё пытался её обнять, но Василиса мягко отстранила его руки.

— Сочиняй вирши и тем преклонишь к себе сердце любой царицы, какие гораздо прекрасней меня, — сказала она ласково, не желая его обижать. — У нас на Руси доселе пиитов не бывало. Ты станешь первым.

Он повесил голову, отступил.

— Что ж, жестокая дева, — вздохнул он, — быть может, скоро вспомнишь Алексея Попова, да поздно будет… А не вспомнишь, значит, туда мне и дорога… Вирши же, коли успею, напишу. О жестокосердии.

Из окна было видно, как он уныло идёт через двор. Но стоило гвардейцу подняться в седло и тронуть конские бока шпорами, как он сразу приосанился, расправил плечи и вынесся за ворота звонкой рысью.

Василиса проводила лестного ухажёра улыбкой, ибо знала: ещё вернется. Этакие от своего легко не отступаются.

Не успела доулыбаться, вернуться мыслями к главной своей заботе — во двор снова въехал молодец, пожалуй, ещё красней прежнего.

Молодец был красен не только собою, но и нарядом: в камзоле макового цвета, в сверкающем шлеме, как у французского шевалье или гишпанского гидальго. Василиса, хоть и была огорчена, что это опять не Петруша, но поневоле залюбовалась.

— Здравствуй, Дмитрий Ларионович, — сказала она через окно как могла ласковей. — Какого это полка на тебе мундир?

Вчера, осерчав, она говорила с ним уязвительно и теперь совестилась.

Никитин просиял, глядя снизу вверх влюблёнными глазами.

— Я теперь приставлен к пожарному делу, Василиса Матвеевна. Ехал вот мимо, из Китай-города по заставам. Беспорядку везде много, а мне нужно всего за один день людей отобрать, да научить, да наряд весь наладить…

Он и ещё что-то объяснял, про пожарные пумпы и лошадей, а Василиса думала, до чего он хорош — и красивый, и честный, и спаситель, — да как жаль, что не повстречался он ей раньше, когда она ещё владела своим сердцем.

— Славно сделал, что навестил. Поднимись, выпей квасу. А желаешь — лимонад есть, кислая вода немецкая.

Войдя с поклоном, Дмитрий сел на почтительном отдалении, чинно сложил руки на коленях.

— В этом наряде тебе гораздо лучше, — похвалила Василиса. — Сразу видно истинного дворянина.

— Какой из меня ныне дворянин, — грустно улыбнулся Никитин, погладив свою красивую бородку. — Ни имени, ни звания, ни повадки. Дворяне теперь не то что прежде. Пока я в Сечи дичал, тут у вас вон как стало. Алёшка давеча с тобой говорил, стихи чёл, так я половины слов не понимаю. «Шерами», «сюрприз». Будто язык какой-то тайный между вами.

Она рассмеялась:

— Печаль невеликая. Я этой науки три месяца назад тоже не знала. Если захочешь, быстро выучишься.

— Неужто? — усомнился он.

Тогда княжна принесла и подала ему малую книжицу новой печати. «Дикционарий слов и экспрессии, потребных для всякого политесного обхождения».

— Прочти и запомни, будешь талантом не хуже господина Попова.

— Ты… Ты… — Дмитрий, всё больше бледнея, никак не мог договорить. Наконец, набрался смелости. — Ты что, думаешь за него замуж идти?