Шрифт:
— У тебя, малыш, разве вопросов нет? — спросил Русаков.
— Это не малыш, это Степа... Калинушка! — подсказал Пашка.
— Прошу прощения... У тебя, Степа, разве ни одного вопроса не имеется?
— Не смущайся, Степа, спрашивай...— подбодрила мальчугана Гуля.
— Когда с тобой разговаривают взрослые, молчать невежливо,— сказала Косова.
Тогда Степа набычился еще круче и, не поднимая от парты глаз, почти сердито пробубнил:
— К чему задавать-то? Мне и так все давно известно...
Русаков улыбнулся еще шире:
— Да ну! Так уж и все?
— Все! — упрямо бормотнул Степа. А Гуля сказала:
— Ты, Степа, пожалуйста, встань и, пожалуйста, нам объясни, что же такое «все» тебе известно. Не тушуйся. Объясни толково. Ты же у меня один из лучших учеников.
— Объясни! Встань! — загудел еще громче класс.
Пашка подтолкнул приятеля под бок:
— Не трусь... Коля Русаков тебе ничего не сделает...
И тогда почти таким же решительным рывком, каким недавно выскакивал перед Косовой Пашка, Степа встал над своим местом.
Он поднялся, глянул Русакову напрямую в глаза да и выпалил:
— Зря ты к нам приехал! И братишкой меня называешь не по правде!
— Как?! — изумился Русаков, даже опустил клетку с чижом на пол.
— Как?! — выдохнул единым гулом класс, и сразу наступила жуткая тишина.
В этой тишине лишь явственно проговорила Косова:
— Что за грубость?
А Гуля побледнела точно так, как Степа, хотела к Степе побежать, потому что он уже навзрыд плакал, да Гулю опередил Русаков.
— Постойте, постойте, тут что-то совсем не то... Мы со Степой разберемся вдвоем, сами.
И, оставив примолкшего чижика вместе с клеткой на полу, он к Степе шагнул очень быстро и, опять руша все интернатские правила, Степу приобнял, Степу поднял, широченной ладонищей утер обе его уже мокрехонькие от слез щеки.
— Ты что? Ну, что? Почему это я приехал зря и почему это я тебя не могу назвать братишкой?
Степа ткнулся мокрым лицом в плечо Русакову, завсхлипывал, забубнил безо всякой теперь сердитости:
— Да потому что все-все неправда... Да потому что братишка у тебя только один Пашка. Ты сам о нем сказал: «Побратим»! И я знаю: ты приехал на своем алом экспрессе только лишь из-за него и уедешь в ваш хороший Кыж только с ним. А мы никто-никто никуда-никуда ни на чем не поедем... Мы вот и Пашку-то больше не увидим. А он мне, вот уж который день, стал — друг! Потому и выходит: даже на алом экспрессе ты уж к нам лучше бы и не приезжал! И пусть бы все оставалось у нас по-старому!
— Верно... Пускай бы по-старому...— вздохнул вслух сидящий совсем невдали Федя Тучкин, а класс насторожился тревожно.
Русаков Степу с рук опустил, взглянул на Пашку.
Взглянул, тронул за плечо:
— Не понимаю ни слова... Какой такой алый экспресс? И при чем здесь ты, Пашка?
Вздыхать теперь пришлось Пашке. Он, повинно глядя на Русакова, сказал:
— При том, Коля, я здесь, что про алый-то экспресс это я и придумал. Ждал тебя, ждал; маму вспоминал, папу вспоминал; а еще все помнил и помнил твою, с Юлькой, о друзьях песенку... И вот — придумал для себя и для ребят алый экспресс! Он мчится вперед и вперед, а на нем едешь в Кыж ты, и с тобой, может быть, мы все вместе... Но теперь придумка кончилась, и Степа, и Федя считают: ни на какой экспресс, ни в какой Кыж ты, конечно, весь класс взять не можешь...
Вот от этого им и грустно, вот от этого Степа и заплакал, и сказал, что все зря.
Чем подробней, чем повинней говорил Пашка, тем серьезнее слушал его Русаков. И тем внимательнее смотрели на Пашу и на Русакова ребятишки, тем сочувственней становилось лицо Гули. Даже Косова, как в самом начале, недоуменно повела плечами.
Русаков, после того как Пашка смолк, с целую долгую минуту, а может, и намного дольше, тоже озадаченно молчал.
Да вдруг и задал всем живо, весело вопрос:
— А собственно, почему все, что мечтается, не всегда должно сбываться?
И сам ответил тут же:
— Никакая мечта на свете не бывает зря! Пашкина задумка — не такая уж выдумка. Когда у вас первые каникулы?
— Почти через три недели...— не слишком смело, но все же с надеждой в голосе ответила Гуля.
— Через три! — стройно, куда Гули уверенней, моментально все наперед сообразив, грянули ребятишки.
Ну, а Русаков их уверенность поддержал. Он произнес то, чего они и ожидали: