Шрифт:
И они идут, смотрят, Пашка там повторяет:
— Дырочка... Задвижечка... По-за ней крючок... Чик-бац, и заперто! Чик-бац, и отперто!
Пашка веселеет, напряжение трудного разговора снято.
Они возвращаются в дом к чижиной клетке. Русаков старается все окончательно повернуть на шутливый лад:
— Юльку мы выпускать на волю не будем. Юлька — статья особая. Он давным-давно ручной. И вообще каждый чиж привыкает к домашнему обитанию крепко. А если к нему еще чижо-вочку подсадить, то, не в пример снегирям, они у нас вдвоем заживут разлюли-малина! Ближе к зиме мы чижовочку для Юльки заведем непременно. Да он и сейчас, как заправский артист. Хочешь, покажу еще один с ним номер?
Русаков сам теперь вступает с чижиком Юлькой в разговор, щелкает языком, внятно выпевает на известный мотив:
Чижик-пыжик, где ты был?Смышленый Юлька мотив подхватывает, щебечет, Русаков его ответ пересказывает словами:
На Кыжимку пить ходил! Ветер дунул — я упал, Видишь — хвостик замарал!Хвостик у Юльки вправду с черноватой отметиной. Пашка так со смеху и валится. Ему от Русакова и от Юльки хоть бы теперь не уходить никогда. Опоминается лишь оттого, что в дом к Русакову заглядывает в конце концов бабушка.
— Ты что тут, Пашка, надоедаешь? Не пора ли честь знать?
— Я не надоедаю!
— У нас тут спевка,— заступается Русаков.
И вместе с чижиком, специально для бабушки повторяет песенку про измаранный хвостик.
Бабушка — желает того, не желает — приятно удивлена.
Но Пашку она зовет домой настойчиво, и Пашке,
делать нечего, надо собираться, да и хозяин говорит:
— Мне тоже нужно еще кое-что подчитать да написать...
— Все маешься, парень? Все учишься? — соболезнует бабушка.
Николай смеется:
— Добровольное учение — не мучение. У тебя скоро вот Пашка так же запишется в учащиеся.
— Ско-оро...— кивает не очень бодро бабушка. Зато Пашка кричит:
— У меня у самого книга есть! Букварь! Я его тоже читаю! Сам!
— Через два слова на третье...— уточняет бабушка.
— Все равно сам!
Русаков изображает удивление:
— Отчего раньше не похвалился? Вместе бы почитали... Но теперь, раз ты такой образованный, культурный, проводи бабушку, как полагается, до самого до вашего крыльца. Она пришла за тобой сюда, а ты ей пособи на дорожке обратной.
Слова Русакова Пашке, как на сердце мед! Он шагает к дому теперь охотно. Он, словно в самом деле от него есть подмога, держит бабушку за руку.
По крутым, в сумерках гулким ступеням они поднимаются медленно, с долгими передышками, с неторопливой оглядкой по сторонам. А за ними вслед, будто есть лестница и в небесной выси, над всем предночным поселком, над тусклыми крышами, над чуть присеребренной речкой Кыжим-кой, над черною за тем берегом горой восходит тонкий месяц.
Воздух темен и в то же время зыбко прозрачен. Глубоко внизу на прибрежной полосе, на полустанке, там, куда Пашка в одиночку бегать теперь не решается, горят светофорные огни, горят от них яркие на рельсах отблески.
На полустанок пришла редкостная минута безмолвия. Но вот в путанных отзвуках речного и горного эха — не сразу разберешь откуда — в этот покой мало-помалу начинает врезаться ритмичное постукивание. Вскоре напористо, требовательно, на флейтовой высокой ноте вскрикивает электровоз. Из глубины ночи вылетает сноп огня. И теперь уже не только слышно, а и видно, что это из города проходом на восток мчится тяжеловесный состав. Через миг — грохочет эшелон встречный, тишины больше нет!
У бабушки с Пашкой настроение прежнее. Очень мирное, взаимоуважительное. Они и на тему толкуют на прежнюю, на ту, на которую навел их Русаков.
У себя дома, заперев дверь, включив на кухне лампочку, бабушка вытаскивает из теплой печной загнетки сковородку с лепешками. Достает оттуда же блюдце подогретого масла, ставит перед Пашкой на стол.
— Ешь! Скоро тебе и впрямь в школу... Набирайся сил!
— Я без того сильный! — хвастает Пашка, не забывая при этом обмакивать очередную лепешку в масло.
Бабушка с похвальбой соглашается:
— Куда там! Кто спорит! Знамо, сильный... Вон до чего хорошо меня, старую, поддерживал на лесенке.