Они наготовили нужных по размеру досок, взяли молоток, гвозди, топор, на виду у всего малолюдного полустанка принялись чинить сту­пеньку за ступенькой. Над ними пошумливали сосны, под горой проносились поезда, настроение у Пашки с Русаковым было хорошее.

Но тут пришел Серега Мазырин, совсем еще молодой рабочий из бывшей отцовской бригады.

Пришел, уселся на щепки, достал из кармана папиросную пачку.

 Раскрыл, нюхнул:

— Ах-х!

Затем выщелкнул сразу три толстые папиро-сины. Одну сунул в рот, вторую протянул Руса­кову, третью — Пашке.

Пашка остолбенел, страшно сконфузился, а Русаков сказал:

— Ты что, Серьга? Сбрендил?

— Посвящение в мужики! В честь воскресного, выходного денечка! — хохотнул Серьга-Серега.

Более того, кивнув усмешливо на Пашку, он Русакова как бы упрекнул:

— Ты вот его к серьезному делу допускаешь, а приятным пустяком побаловаться не даешь... Где справедливость? Ну да ладно! Обучится без нас.

И, бережно прибрав лишние папиросины, похва­лился еще веселее:

— Лично я курнул впервые еще меньшим. Со­всем клопом! А гляди: живу — не охаю... Ничего со мною не сотворилось.

— Ума вот ни капли не прибыло...— уточнил Русаков.

Но и тут Мазырин не угомонился. Серьгу Мазы-рина уже, как говорится, понесло. Он, покуривая, поплевывая да развалясь на щепках у лесенки, ударился в рассуждения новые:

— Ты, Никола Русаков, принимаешь на себя кое-что даже и лишнее... Ты к Пашке-то вроде как во вторые родители все лезешь. А он, может, не желает... Ты, Никола, все себя считаешь вроде как виноватым, вроде как должником. А если разо­браться, так бригадира нашего ни ты, ни я, никто под удар в тот день не ставил... Он сам! Так чего без конца виноватишься, чего казнишься, маешься? Чего лезешь к Пашке в непрошеные благодетели?

И хотя в общем-то Мазырин ни одного худого слова напрямую как будто бы и не говорил, хотя тон его речи казался вполне дружелюбным, да Пашке, чем дальше он слушал, тем становилось неприятней. И Николай как на своей ступеньке, на коленях был, как держал молоток, так и забухал им слепо, гневно, все по одному и тому же месту:

— Врешь, Серьга, врешь! Замолчи, замолчи!

— Что с тобой?— выкатил глаза Мазырин.

— А вот что...— прохрипел Русаков.

И поднялся, протянул длинную свою ручищу,

ухватил Мазырина за ворот, удивительно легко поставил на лестницу, пихнул под самую спину коленом.

Мазырин затопотал книзу по ступенькам. На той стороне канавы, у рельсовых путей, остановился:

— А ты меня за что, Русак?

— За что почтешь!

— Опять на себя нахватываешь лишнее?

— Не бойся, не сломаюсь!

— Так ведь прав я...

— Твоя правда, Серьга, сидит в болоте с лягушками. Когда тихо, тепло, тогда квакать. Как гром, так под лопух.

— Сам ты лопух. Малахольный птицевод, про­фессор кислых щей! А туда же — в бригадиры к нам всунулся,— забранился Мазырин, опять выхватил из кармана папиросную пачку, да второ­пях ее смял и с досады шваркнул о шпалы и, размахивая руками, пошагал вдоль рельсов к вок­залу.

Русаков обернулся к Пашке:

— Не придавай значения. Он хоть и трепло, но совестью мается тоже. Только навыворот. По-своему. Желает от совести схорониться. Взять на себя в один миг решительное дано не каждому.

— А тебе?— спросил Пашка.— Тебе разве не дано? Серьга-то кричал: ты тоже на себя многое берешь.

Русаков отмахнулся мягко:

— Это не о том...

— Ну, а я? — не отступался Пашка.— Я сам, ежели что, смогу взять на себя решительное?

И Русаков совсем теперь спокойно накрыл рукой Пашкино хлипкое плечо, совсем спокойно ответил:

— Задавай вопросы полегче... Такого никто никому предсказать не может. Да, пожалуй, и не имеет права.

Чтобы скорее переменить тему, Русаков уводит разговор в иную, ничуть не касательную ни к вос­поминаниям об отце-матери, ни даже к сегодняш­нему происшествию сторону.

Он говорит:

— Идем посмотрим на моих Ромку с Римкой. Послушаем, что поет Юлька.

Обругав Русакова «малохольным птицеводом» и «профессором кислых щей», Серьга Мазырин сгустил краски не очень. Кое-какая правда тут имелась. И чтобы во всем этом разобраться, надо в жизнь Николая Русакова заглянуть немного поглубже. Тем более что за ним самим, да и в его доме-домике некоторые странности наблюдались в самом деле.

Дом Русакова был старый, еще родительский. Тут когда-то жило-поживало все русаковское племя — шумное, работящее, многочисленное. Но к той поре, как Николай отслужил в армии поло­женную службу, от старших Русаковых, от их дел на железной дороге остались в памяти кыжимцев лишь уходящие вдаль воспоминания, да остался посредине горы вот этот дом. Остался он — при­тихший, опустелый. Сестры, братья Николая тес­ниться без родителей в нем уже не пожелали, Кыж покинули, разлетелись по разным весям и городам.