Шрифт:
Князь Скородум обнимал ее и поглаживал по голове и по плечам; он бормотал ей какие-то ласковые слова, она разбирала обрывочные «белочка моя», «золотая ты моя, медовая» – все то, что он говорил ей еще в детстве, еще когда она сидела у него на коленях, когда усы у него были рыжеваторусыми, а не седыми до снежной белизны… И от ощущения этой нежности, вечной нежности, не проходящей с годами, от горячей любви к нему слезы Дарованы текли еще сильнее. Она не знала, как ей теперь поднять лицо, как показать людям свои заплаканные глаза, и все сильнее прижималась лицом к отцовской шубе, словно хотела совсем зарыться в нее и спрятаться от всего света. Народ вокруг них, сперва ликовавший, вдруг что-то понял; радостные крики поутихли, и вместо них зазвучали женские вопли и причитания, как будто вдруг открылось общее для всех горе. Как будто тот воевода, одержавший победу, вдруг оказался погибшим в бою…
Улетает наша белая лебедушкаНа иное, на безвестное живленьице! —завела где-то в толпе женщина, и никто не остановил ее, не сказал, что похоронное причитание тут неуместно: все знали, что встречают они свою Золотую Лебедь как раз для того, чтобы проводить ее навек. Общий вопль и плач становились нестерпимыми; то же самое событие, которое только что было причиной общей исступленной радости, вдруг, повернутое другой стороной, повергло всех в столь же неистовое горе. Такова суть, такова природа священного обряда, соединяющего в себе жизнь и смерть, смех и слезы, ликование о проросшем ростке и печаль по погибшему ради этого зерну…
Слыша вокруг себя рыдания толпы, Дарована быстрее справилась с собой. Она вернулась, чтобы утешить всех этих людей, а не огорчить. Священная жертва должна свободно и весело идти по пути своего жребия – иначе эта жертва будет напрасна. Оторвавшись от отцовской шубы, княжна вытащила из рукава платок и вытерла лицо.
– Поедем, – ломким от слез голосом попросила она, стремясь скорее укрыться ото всех у себя в горницах. – Поедем, ба…
Продолжать ей было трудно, и она сама вырвалась из объятий Скородума, чтобы скорее сесть снова на лошадь. Отрок держал кобылу, и Громобой помог княжне подняться в седло. Только тут князь Скородум его заметил; незнакомый парень, занявший возле княжны место воеводы Рьяна, очень его удивил, и он даже поискал Рьяна взглядом: уж не приключилось ли с воеводой в пути чего дурного? Но Рьян, живой и здоровый, сидел на своем коне в нескольких шагах позади, перед дружинным строем, и вытирал рукавицей слезящиеся, якобы от холода, глаза. Все это вместе было весьма и весьма необычно, но сейчас в мыслях князя Скородума не оставалось места ни для чего, кроме дочери.
В ворота Глиногора отец и дочь въехали вместе, и по пути через посад настолько овладели собой, что даже начали обмениваться какими-то малозначащими словами. То страшное, что неизбежно должно было последовать за нынешней встречей, оба отодвинули в мыслях подальше, старались не думать об этом, чтобы поменьше отравлять оставшееся им время. Но грозное будущее не давало забыть о себе, бросалось прямо в лицо.
Казалось, ни один человек во всем городе не остался дома: улочки посада были плотно забиты толпой, на тынах сидели не только дети, но даже и взрослые. В одном дворе на тын взобралась даже баба и отчаянно верещала, разрываемая между страхом сверзиться вниз и жгучим любопытством. Даже Дарована не удержалась от улыбки при виде этого зрелища, и этот неожиданный, даже неуместный смех вдруг дал ей сил сделать то, что она считала нужным, как будто придавил ненадолго ее душевное смятение.
– Постой! – Она прикоснулась к рукаву Скородума свернутой плетью. – Я должна сказать…
Они как раз миновали торжище и подъехали к воротам детинца. Княжна остановилась возле вечевой степени. [44] Еще быстрее князя поняв ее намерение, глиногорцы мгновенно расчистили ей дорогу, ее лошадь подвели к самым ступенькам, а какой-то шальной посадский, стремглав вскочив на помост, принялся бешено колотить в подвешенное било [45] – как будто в Глиногоре мог остаться хоть один человек, не знавший о происходящем и не стремившийся сюда. И снова в толпе засмеялись, словно в каждом сидела какая-то кикимора и безжалостно щекотала изнутри.
44
Вечевая степень – возвышение на площади, с которого произносились речи.
45
Било – подвешенный железный блин, ударами в который созывали народ, поднимали тревогу и т. п.
Княжна первой поднялась по ступенькам на возвышение, за ней прошел князь Скородум, за ним глиногорский тысяцкий [46] Смелобор, сотник Рьян и другие воеводы. И тот рыжий, никому тут не знакомый парень почему-то пошел за большими людьми, с такой спокойной уверенностью, будто он ровня им всем, и никто его не остановил – все только бросали на него мимолетные любопытные взгляды. Шального посадского наконец оторвали от била и спихнули вниз в толпу, тысяцкий Смелобор замахал руками, унимая крики.
46
Тысяцкий – воевода, начальник тысячи как административной единицы земель.
– А ну молчи, воронограй! – рявкнул он, и его густой, оглушительно громкий голос, позволявший ему порой и в битве обходиться без рога, пролетел над толпой почти как громовой раскат. Но шум стих не сразу: люди рьяно унимали друг друга, но не могли молчать, не могли сразу справиться с шальным возбуждением, то ли радостным, то ли горестным. Все вразнобой кричали: «Тише! Тише! Да помолчите же!», но тише от этого не делалось.
Княжна Дарована сделала шаг вперед и остановилась. Она впервые в жизни поднялась на вечевую степень, впервые оказалась вознесена на эту почетную высоту перед беспокойной толпой, и у нее кружилась голова. С мучительным усилием она пыталась взять себя в руки, собраться с мыслями, сказать внятно те слова, ради которых поднялась сюда. Она собиралась с духом, но болезненными толчками накатывал и колол ужас, как будто все это людское море прямо сейчас может ринуться на нее и разорвать – смеясь и плача, ликуя и причитая – как соломенного Ярилу [47] разрывают летом, горько оплакивая гибель весеннего божества, сделавшего свое дело и более не нужного, но и приветствуя то плодотворное обновление, которое он принес в мир. Но именно этому морю она собиралась пожертвовать своей жизнью, и оно должно было знать, что она делает это по доброй воле.
47
Ярила – бог весеннего расцвета природы, жизненной силы прорастающего зерна. Ведет солнце по небу от весеннего равноденствия 25 марта до летнего солнцестояния 23 июня, т. е. весной.
– Я… – начала Дарована.
Уловив первый звук ее ломкого, трепетного голоса, толпа стала прислушиваться, и княжна смогла продолжать.
– Привет мой тебе, Глиногор-город! – сказала она, вспомнив, как надо говорить с вечевой степени. – Привет вам, бояре и воины, и вам, посадский люд! Собрала я вас…
Площадь ожидала продолжения, почти в тишине, только по задним рядам перекатывался гул: там было плохо слышно и переспрашивали.
– Все знают, что за беда пришла, – торопливо заговорила Дарована, стараясь покончить с речью как можно скорее, пока спокойствие ей не изменило. – Ждут боги к себе меня, а если не меня, то по одной девице из каждого города, каждого погостья смолятической земли. И я говорю вам: волю богов я исполню, как сказано, войду в Храм-Озеро без ропота и на тебя, Глиногор-город, вины не возложу.