Стало тихо, площадь примолкла, заново ужаснувшись участи, которая ждала эту молодую, разумную, такую красивую девицу, любимую дочь у отца и обрученную невесту, но и уважая ее мужество и твердость, с которыми княжна Дарована встречала свою судьбу. Кто-то возле самой степени, как догадавшись, вдруг опять завопил: «Слава!» Площадь дружно подхватила крик, и Дарована зажмурилась: эта «слава» оглушала ее, казалась каменной лавиной, что сыпалась прямо на голову. При ее напряжении это было уже нестерпимо: она дрожала и шаталась, и князь Скородум поспешно подхватил ее под локоть. Толпа кричала, а он молчал: ему было нечего сказать, он не мог ни приветствовать решение дочери, ни спорить с ним. Теперь ему стала ясна причина ее возвращения, и против этой причины он, при всей его любви к дочери, не мог спорить. У других отцов не меньше болит сердце за дочерей, а он, князь, первым должен принести свое сердце в жертву, если уж в племени такая беда…

И вдруг тот рыжий парень, невесть откуда взявшийся, пролез через воевод к самому краю вечевой степени и махнул рукой в знак того, что хочет говорить.

Толпа не сразу заметила это, но постепенно крик унялся: всем вдруг стало любопытно, что это за парень и что он может прибавить к речи княжны.

– А ну кончай голосить! – крикнул парень, быстро устав ждать тишины. – Дай сказать!

В его громком, уверенном голосе слышалась сила, даже властность, которая сама говорила: ему есть что сказать. Глиногорцы умолкали, внимание толпы быстро перетекало с княжны на него; но и сама княжна глянула на Громобоя с изумлением, понятия не имея, что он может сказать глиногорцам.

– Ты кто такой, парень? – окликнул кто-то из ближних рядов. – В какой печке такого рыжего испекли?

– Что, город Глиногор, рад? – крикнул Громобой, и толпа настороженно притихла. Все уловили враждебность, даже презрение в голосе чужака; все это было неспроста. – Рад, что нашел, чем весну выкупить? Так вот, слушай все! Кто сказал, что боги княжну в жертву требуют?

– Открыла волю богов Вела, и открыла устами Кручины, вещей волхвы из Храма Озерного! – ответил единственный голос из толпы.

И толпа, услышав этот голос, расступилась, оставив на освободившемся месте всего одного человека. Это был рослый, чуть сутулый мужчина лет пятидесяти, с узкой рыжеватой, как у многих смолятичей, бородой и широким морщинистым лбом. Сама его голова с бородой казалась длинным, сильно сужающимся книзу треугольником, и умный лоб выдвигался на главное место. Ответивший опирался на высокий посох с рогатой коровьей головой на вершине, с широким золоченым кольцом под ней. Темный плащ, медвежья накидка и ожерелье из бронзовых бубенчиков обличали в нем волхва.

– Повелин! Повелин здесь! – зашептали ближние дальним. – Сам пришел! Ты гляди-ка!

– Ты кто такой, добрый молодец? – спросил Повелин. – Вроде ты не наших кровей?

– Из города Прямичева я, из дремичей, – ответил Громобой. По смятению толпы и по уверенности собеседника он понял, что отвечает ему именно тот, кто ему нужен, тот, кто имеет право говорить от имени Озерного Храма и даже самой Велы. – Из кузнецов. А зовут меня Громобоем.

Народ слегка засмеялся сходству имени и облика дремича.

– Вела открыла, говоришь? – повторил Громобой ответ на свой вопрос. – А ты, старче, из того самого Озерного Храма? Так?

– Да похоже на то, – жрец усмехнулся: так непривычно ему было отвечать на этот вопрос в городе, где его знали даже малые дети.

– Ну так слушай за весь Храм: я говорю, что богам совсем другого надо. И если Храм хочет княжну в жертву принести, то пусть дает бойца, что будет за нее биться. Ваш одолеет – ваша княжна. А я одолею – моя княжна. Идет?

Площадь застыла, как пораженная громом. Даже Повелин опешил, не ожидавший, что кто-то возьмется опровергать пророчество да еще и вызывать на поединок самих богов.

– Что же ты – сам… Иной способ знаешь богам угодить? – наконец проговорил Повелин, опомнившись все-таки первым из всех. – И тебя боги умудрили?

Теперь он даже сумел усмехнуться, но не слишком явно. Дерзость дремича потрясла его, но и заронила подозрение, что это не случайно.

– Точно, умудрили! – Громобой уверенно кивнул, показывая, что смеяться тут не над чем. – Если я одолею – спрашивайте весну с меня. Только не сразу, а погодя. Далеко она живет, так сразу не поспеть. Я туда как раз и шел, да на вас наскочил. Не с того вы, старцы мудрые, конца начали. Не княжна виновата, что весны нет, и не с нее спрашивать надо. А кого надо – до того я уж сам доберусь.

– Чисто Перун! – подал голос кто-то вблизи, и никто не засмеялся, хотя все понимали, что это попытка пошутить. Шутка показалась уж слишком близкой к правде.

– А что князь скажет? – крикнул другой голос.

Толпа обеспокоилась, загудела: уже достигнутое было согласие пошатнулось, и никто еще не понял, к хорошему эта перемена или к худому. Как дети на мудрого отца, глиногорцы смотрели на Скородума: здесь уважали своего князя и доверяли ему. Скорей бы уж что-нибудь решить, на чем-нибудь утвердиться!