Шрифт:
На опушке снова послышался смех и раскатился тонкой волной – так бывает, когда порыв ветерка пригладит листву и шелест ее словно рассыпается по ветвям. Громобой вскинул голову: между стволами берез мелькнула девичья фигура – высокая, стройная, с длинными русыми волосами, густыми прядями спускавшимися ниже колен. Задорное, румяное, красивое лицо девушки задорно и лукаво улыбалось ему. Он рассматривал ее, но она не исчезала, а, наоборот, сделала два шага ближе к нему.
– Ты смотри, смотри! – звонко воскликнула она и обернулась, давясь от смеха, махнула широким рукавом назад, призывая к себе кого-то. – Стебель жует!
– Изголодался, бедный! – ответил ей насмешливый голос из-за деревьев.
– Умаялся!
– Стосковался!
Пересмеиваясь, голоса отдавались от одного деревца к другому; вслед за первой девушкой из-за березки выскочила вторая, потом третья. Обе они тоже были одеты в легкие, тонкие рубахи, белые, как кора молоденькой березки, под которыми при движении ясно вырисовывались очертания стройных тел. Светло-русые, золотистые волосы струились волнами, играли, блестели, как живые ручьи солнечного света. Легко ступая по траве, все три подбежали к Громобою и вдруг набросились на него: насмешливо и жалостливо причитая, они принялись его тормошить, щекотать, ласкать, теребили его волосы, рубаху, наперебой целовали его куда попало и непрестанно смеялись, так что у него звенело в ушах. От прикосновения их теплых, нежных, как лебяжий пух, рук, мягких волос, от их горячих поцелуев у него кружилась голова; кровь загоралась, по коже бегали горячие искры, все внутри переворачивалось. От девушек веяло запахом цветов, травы, свежей листвы, нагретой солнцем.
– Да ну вас! Пустите, шальные! А ну пусти! – ничего не соображая, Громобой старался от них отмахнуться, но при этом боялся каким-нибудь неловким движением повредить этим стройным, невесомым, веселым созданиям. Он уже понял, кто они такие, но вопреки разуму все его существо переполняло блаженство.
Чья-то нежная рука обняла его голову, прижала лицом к упругой теплой груди. Запах цветущей мяты усилился и оттеснил все другие.
– Ну, ладно, не балуй! – прозвучал над ним звонкий голос. Одной рукой обнимая его, шалунья второй рукой отгоняла прочь двух других. – Хватит, а то совсем с ума сойдет! Волошка, отойди! Отойди, говорю! А то защекочем и не узнаем, зачем пришел!
– Тогда и ты пусти, Мятница!
– Дай хоть посмотреть, кто попался.
Наконец его отпустили; Громобой поднял голову. Перед ним на траве сидели три девицы, как три белых лебеди; лица всех трех полыхали жарким румянцем, глаза горели жадным страстным огнем, волосы растрепались. Часто дыша, они посмеивались и пожирали его широко раскрытыми глазами.
– Не бойся, сокол ясный, – та, что сидела ближе, игриво кивнула ему. – Не бойся, жив будешь!
– Не съедим! – хихикнула другая.
– Вот уж и не думал бояться! – Громобой усмехнулся и убрал волосы со лба. – Да не ждал такой радости. Ты кто?
– Мятница! – Ближайшая к нему девица, с ярко-зелеными кошачьими глазами, широко улыбнулась ему, и на Громобоя снова повеяло запахом цветущей мяты. На светлых волосах у нее красовался венок из темно-зеленых стебельков и бледно-розовых, собранных в пучки цветочков мяты.
– А я – Волошница! – тут же крикнула другая. У нее волосы были русые, а глаза – огромные и ярко-синие, такие же, как венок из тесно сидящих цветов-волошек.
– А я – Купавница! – Третья девушка подвинулась поближе, задорно смеясь и показывая белые зубки. У нее глаза были желтые, венок на волосах – из желтых купавок, а длинные зеленые стебли с круглыми листьями ожерельем оплели плечи. – Что, хороши мы? Нравимся?
– Да уж… – Громобой перевел взгляд с одной на другую. Три пары разноцветных глаз сверкали, как самоцветные камни в ожерелье у княгини Добровзоры. – Чего уж говорить…
Все три были так хороши, что… что лучше бы тут была какая-нибудь одна.
– Утомился ты дорогою! Траву жуешь! – Зеленоглазая Мятница усмехнулась, а две другие звонко расхохотались. Они смеялись так охотно, как будто им от этого легче дышалось. – Давай мы тебя покормим.
– И напоим! – подхватила Волошница, легко вскакивая с места.
– И приласкаем! – воскликнула Купавница.
– И развеселим!
Тут же все три тесно обсели его, и у каждой было в руках что-нибудь из еды: то печеные яйца, то теплая каша в расписном горшочке, то пироги, то криночка с квасом. Весь набор вызывал в памяти обряды русальего месяца кресеня, [51] когда как раз такие угощения девушки носят в лес для берегинь и оставляют там под березами. И с тем же шумом и возней берегини принялись его кормить: одна совала ему в рот пирог, вторая тут же лезла с кашей на ложке, третья – с яичницей. Самому Громобою ни к чему не давали притронуться рукой, не оставляли времени прожевать, так что он вскоре возмутился: мотая головой и отпихиваясь от двух ложек сразу, он крепко схватил девичью руку, и тут же смех сменился криком.
51
Кресень – июнь.
– Ай, ай! – Берегини метнулись от него прочь, роняя горшочки, криночки и пироги.
Две отскочили, Волошница, которую он держал за руку, тоже метнулась, но упала и теперь лежала перед ним на траве, и ее огромные синие глаза смотрели на него с ужасом.
– Пусти! Горячо! – умоляла она.
Громобой выпустил ее руку, уже стыдясь, что не рассчитал силу.
– Чего всполошились-то? – успокоительно проговорил он. – Эх, вы, нелюдь неразумная! Горшок, вон, разбили… Не напасешься на вас.