Винсент опустил взгляд. Было стыдно. Григорий ободряюще пожал ему плечо. Выждал несколько мгновений и сказал:

— Я хотел попросить вас, сударь…

— Да, преподобный, — ответил Винсент. — Конечно. Всё, что захотите. Я буду рад помочь.

— Когда пойдёте к охотникам, возьмите с собой моего внука.

— Но…

— Руку ему я вылечить смогу. Скорее всего, смогу, — с горечью уточнил Григорий. — Но пока идёт лечение, Авдею надо чем-то заниматься. Без дела он пропадёт. Я не верю, что милт существует на самом деле, и что милтуан — это действительно мастерство, а не пустая иллюзия, однако…

— В Иалумете почти никто не верит в милт, — хмуро перебил Винсент. — Но он существует. А если так, то им можно управлять.

— Только непонятно, на кой ляд это надо, — вставил семинарист. — Самое бессмысленное занятие во всех трёх мирах, от этой часовни до золотых садов всеблагой матери.

— Всё так, — согласился Григорий. — Однако это занятие способно полностью поглотить внимание и тем самым отвлечь от тягостных мыслей. Хотя бы на время…

— Ваш Авдей слишком умён, чтобы прельститься игрушкой.

— Милт не игрушка! — рассердился Винсент. — Это сила и мудрость самого мироздания. Кто знает, может быть она даже руку ему исцелит!

— Вы думаете? — дрогнувшим голосом переспросил Григорий.

Семинарист гневно захлопнул книгу.

— Подло манить старика ложной надеждой на исцеление внука!

Винсент подошёл к нему, смерил презрительным взглядом.

— Авдей мой друг. Но тебе никогда не понять, что это значит. Иначе в тебе никогда не было бы столько злобы.

— Не тебе судить! — огрызнулся семинарист.

— А я и не сужу. Я жалею. Жизнь, в которой нет друзей — пустая жизнь.

— Моя жизнь отдана служению великой матери! — заорал семинарист. — Поэтому в ней нет места для бренных мелочей.

— И ты думаешь, Таниара прельститься такой пустышкой? Если нет людей, которые могут надеяться на тебя, то богине ты тем более не нужен.

— Не смей произносить её имя своим поганым языком, грязный еретик!

— Молчать обоим, — велел Григорий. — Не в кабаке. — Вздохнул устало и сказал: — Ни одна мать не пожелает, чтобы её дитя лишилось того тепла, которое даёт дружба. Нам всем приятно его принимать, но ещё приятней дарить. Дружба — это во многом служение. Но служение без холуйства. К сожалению, осознать эту истину можно, лишь основательно её распробовав. Поэтому сейчас же вы оба отправитесь в интернат и будете восемь часов подряд служить беспомощным. Надеюсь, это хотя бы немного научит одного из вас замечать, что в мире, кроме него, есть и другие люди, а другого — понимать, что боль способна породить лишь ненависть.

— Боль, рабби? — не понял семинарист. — Какая боль?

— Любая. Ведь словами можно ударить ничуть не слабее, чем хлыстом.

Семинарист по-прежнему ничего не понимал. Зато Винсент опустил голову.

— Да, преподобный. Разрешите исполнять епитимью?

— Ты же и так работаешь в интернате, — недоумённо сказал семинарист.

— Ну и что? Отдежурю одну смену вне очереди и без оплаты.

Семинарист глянул на Григория, на Винсента.

— А почему епитимья? Я не понимаю.

Винсент ломано и резко дёрнул плечом, словно закрывался от внезапного порыва пронзительно-холодного ветра.

— Мелкая, но частая боль отупляет настолько, что перестаёшь её замечать. Привыкаешь. И тогда она медленно, но верно, шаг за шагом толкает тебя в такую низость и грязь, что гаже быть просто не может. А там уже не остаётся сил, чтобы сопротивляться тем, кто хочет причинить боль крупную. И тогда, чтобы сохранить последние крупицы людского достоинства, нужно будет умереть. Или остаться жить, но превратиться в грязь, принявшую людское обличие. Поэтому никому нельзя позволять причинять людям даже самую малую боль. Тем более, нельзя позволять этого ни себе, ни в отношении себя.

По спине семинариста пробежал озноб. Слушать людские речи будущего исповедника обучили превосходно. Семинарист не только замечал малейшие оттенки интонаций и фраз, он умел слышать непроизнесённое — то, что собеседник думает и чувствует, но не озвучивает.

За словами никому в Гирреане незнакомого, невесть откуда приблудившегося поселенца была не только сила абсолютной правоты. За ними стоял столь же абсолютный ужас. И свою правоту Винсент обретал, проходя этот ужас от начала и до конца.

— Нам пора в интернат, — быстро и нервно сказал семинарист. — Опаздываем.

Он готов был бежать куда угодно, пусть даже в инвалидский приют, лишь бы оказаться подальше от жуткой тени, которую едва не вызвал Винсент.

Выстроены павильоны «Пещер Лдунн» в форме гряды скал, и возле каждого толпится народ.

— Не люблю это заведение, — сказал Николай. — Вечно в нём толкучка, как в космопорте. Но дальше будет посвободнее.

Гюнтер не ответил.

— Гюнт?