Но, Дашенька, мама меня не любила, а жизнь с женщиной, которая тебя не любит, – совершенно невыносима. Мне пришлось уйти. Я не

Сцевола. Не спартанец. Да если б и был спартанец, все равно бы ушел,

– потому что жизнь дана не для того, чтоб тебе весь век прогрызали брюхо. А зачем женился, если не любила? – спросит она. Что ответить?

По ошибке. По глупости. По неопытности. Возможно, что и по расчету.

Но если так, то самую малость. Ведь я глупец, конечно, но все же не в такой мере, чтоб вовсе не иметь расчетов на возможность счастья – пусть и совершенно нелепых. Ах, по расчету! – гневно воскликнет моя дочь. – Вот видишь!..

Я смотрел на нее – когда-то такую маленькую, что умещалась буквально в ладонях, – и невольно проборматывал весь тот убогий катехизис, что почти всегда крутился в каком-то уголке мозга. Хотел ли ты лучшего?

– Да, я хотел лучшего. – Делал ли ты все, что должен был делать?
–

Нет, я не делал всего того, что должен был делать. – Знал ли ты, к чему это приведет? – Нет, я не знал, к чему это приведет.
–

Понимаешь ли ты свою вину перед дочерью? – Да, я понимаю свою вину перед дочерью. – Любишь ли ты ее? – Да, я люблю ее. – Хотел бы ты, чтобы она носила фамилию отца, а не матери? – Да, я хотел бы этого, но что толку? – Любишь ли ты детей? – Нет, с некоторых пор я не люблю детей. – Любишь ли ты по-прежнему женщин? – Да, женщин я по-прежнему люблю. – Хочешь ли ты детей от них? – Нет, я не хочу детей от них…

Я смотрел на нее и понимал, что мы чужие друг другу. И это уже навсегда, потому что к отчужденности сердечной прибавилась географическая. Полтора года назад в бедном ребенке со скоростью коклюша развилась бескомпромиссная страсть, и Даша вышла за Роберта

– гордого британца небольшого роста. Через три месяца брак распался

– видать, не сошлись характерами; но туманный Альбион не отторгнул юную жертву житейского кораблекрушения. Более того, она позвонила через две недели после собственной свадьбы, чтобы ликующе сообщить:

“Сегодня мама тоже вышла замуж! Я ей тоже нашла жениха по интернету!” “То есть, – только и нашелся сказать я, – теперь вся моя бывшая семья – англичане?..”

– Ну ладно, – вздохнула Даша. – Пожалуй, мне пора.

– Да, – хмуро согласился я. – Хорошо. Теперь снова на год?

– Можешь мне писать. – Она пожала плечами. – Вот телефон.

Я взял визитку.

– В четыре самолет.

– Ты говорила…

– Знаешь, очень боюсь террористов, – вдруг пожаловалась она и сложила ладони движением, которое должно было, видимо, означать окончание нашей встречи.

– Террористов? – переспросил я.

– Ну да. Всюду взрывают, уроды… Ну что, пока?

– Пока.

Мы уже стояли у ступеней.

– Не сердись на меня, Дашенька, – сказал я, целуя ее на прощанье.
–

Не сердись. Прости меня.

– Ну пока! – повторила она и пошла вниз.

Я смотрел в спину, пока она не скрылась за поворотом, а потом побрел к машине.

Мне пора было двигать в Анимацентр.

Меня всегда смущало противоречие, присутствующее в жизни каждого аниматора. Его профессиональный долг – пытаться вжиться в жизнь других людей, то есть воображать ее, делать почти осязаемой, почти реальной. Для того, чтобы его попытки были хоть сколько-нибудь успешны, ему нужно быть знатоком жизни вообще – и, следовательно, своей собственной тоже, которая, по идее, должна быть ему совершенно понятна и близка.

Ни черта подобного. В своей – не разберешься.

Я знал, что несколько дней буду вновь и вновь промолачивать детали нашего разговора, пытаться отклонить обвинения, восторженно находить доводы в свою защиту, которые почему-то не нашлись вовремя… иногда обнаруживать на себе недоуменные взгляды – оказывается, три последних фразы я сказал вслух. Знал я и то, что это не имеет никакого смысла: задача не решается на логическом уровне, и, какими аргументами ни запасайся, их всегда можно будет отвергнуть одним лишь взглядом. Я вспомнил почему-то, как тем летом, когда Даше должно было исполниться двенадцать, я отвез обеих в пансионат, условившись приехать в следующий четверг, остаться с Дашкой, а

маму отпустить на три ночи. Однако случилось непредвиденное: в среду утром умер дядя Гоша. Великан дядя Гоша умер. Мне трудно было в это поверить – как же так, кто теперь будет громыхать и командовать?.. Я позвонил маме и сообщил о случившемся. Дядю Гошу она когда-то знала, однако относилась к нему, как почти ко всем людям с нашей стороны с плохо скрытым презрением, поэтому у меня не было надежды, что этим известием я смогу ее хоть сколько-нибудь расстроить. Так оно и вышло – она ничуть не расстроилась.

– Погоди. Ничего не понимаю. Ведь ты обещал в четверг – и до воскресенья!

– Я же говорю, – повторил я, решив, что она просто не расслышала.
–

Дядя Гоша утром умер. В пятницу похороны. Я должен быть на похоронах, понимаешь? Я приеду в пятницу вечером, с поминок.

– С каких поминок?! – холодно изумилась она в тот момент, а я и сейчас, десять лет спустя, отлично мог вообразить ее: глаза сощурены, губы поджимаются в паузах между фразами. – Ты же обещал в среду вечером! О-бе-щал! Ты обещал! Ты мне обещал! Ты Даше обещал!