– Ну, да, но – тут не все верно... Не обращая внимания на его слова, Самгин догонял свою мысль.

– Он видит себя окруженным бездарностями, трусами, авантюристами, микроцефалами вроде Витте...

– Однако Витте...

– Победоносцева, – вообще карикатурно жуткими рожами. Видит народ, который кричит ему ура, а затем – разрушает хозяйство страны, и губернаторам приходится пороть этот народ. Видит студентов на коленях пред его дворцом, недавно этих студентов сдавали в солдаты; он» знает, что из среды студенчества рекрутируется большинство революционеров. Ему известно, что десятки тысяч рабочих ходили кричать ура пред памятником его деда и что в России основана социалистическая, рабочая партия и цель этой партии – не только уничтожение самодержавия, – чего хотят и все другие, – а уничтожение классового строя. Все это – не объясняется, а... как-то уравновешивается в душе...

Самгин не отдавал себе отчета – обвиняет он или защищает? Он чувствовал, что речь его очень рискованна, и видел: брат смотрит на него слишком пристально. Тогда, помолчав немного, он сказал задумчиво:

– Из этого равновесия противоречивых явлений может возникнуть полное равнодушие... к жизни. И даже презрение к людям.

Тут он понял, что говорил не о царе, а – о себе. Он был уверен, что Дмитрий не мог догадаться об этом, но все-таки почувствовал себя неприятно и замолчал, думая:

«Если б я был здоров, я бы не говорил с ним так».

– Н-да, вот как ты, – неопределенно выговорил Дмитрий, дергая пуговицу пиджака и оглядываясь. – Трудное время, брат! Все заостряется, толкает на крайности. А с другой стороны, растет промышленность, страна заметно крепнет... европеизируется.

Сказав это невнятно, как человек, у которого болят зубы, Дмитрий спросил:

– Чаю бы выпить, а?

– Закажи.

– Идиотская штука эта война, – вздохнул Дмитрий, нажимая кнопку звонка. – Самая несчастная из всех наших войн...

Самгин не слушал, углубленно рассматривая свою речь. Да, он говорил о себе и как будто стал яснее для себя после этого. Брат – мешал, неприютно мотался в комнате, ворчливо недоумевая:

– Странно все. Появились какие-то люди... оригинального умонастроения. Недавно показали мне поэта – здоровеннейший парень! Ест так много, как будто извечно голоден и не верит, что способен насытиться. Читал стихи про Иуду, прославил предателя героем. А кажется, не без таланта. Другое стихотворение – интересно.

Дмитрий вскинул стриженую голову и, глядя в потолок, прочитал:

– Вот как... Интересно! – Дмитрий усмехнулся. В течение недели он приходил аккуратно, как на службу, дважды в день – утром и вечером – и с каждым днем становился провинциальнее. Его бесконечные недоумения раздражали Самгина, надоело его волосатое, толстое, мало подвижное лицо и нерешительно спрашивающие, серые глаза. Клим почти обрадовался, когда он заявил, что немедленно должен ехать в Минск.

– Маленькое дельце есть, возвращусь дня через три, – объяснил он, усмехаясь и не то – гордясь, что есть дельце, не то – довольный тем, что оно маленькое. – Я просил Туробоева заходить к тебе, пока ты здесь.

– Напрасно, – сказал Самгин.

Ему не хотелось ехать домой, нравилось жить одиноко, читая иностранные романы. Успокаивающая скука чтения приятно притупляла остроту пережитых впечатлений, сглаживая их шероховатость. Он успешно старался ни о чем не думать, прислушиваясь, как в нем отстаивается нечто новое. Изредка и обидно вспоминалась Никонова, он тотчас изгонял воспоминание о ней. Написал жене, что задержится по делам неопределенное время, умолчав о том, что был болен. В ясные дни выходил гулять на Невский и, наблюдая, как тасуется праздничная публика, вспоминал стихи толстого поэта:

Туробоев пришел вечером в крещеньев день. Уже по тому, как он вошел, не сняв пальто, не отогнув поднятого воротника, и по тому, как иронически нахмурены были его красивые брови, Самгин почувствовал, что человек этот сейчас скажет что-то необыкновенное и неприятное. Так и случилось. Туробоев любезно спросил о здоровье, извинился, что не мог придти, и, вытирая платком отсыревшую, остренькую бородку, сказал:

– Сегодня утром по Николаю Второму с Петропавловской крепости стреляли картечью.

Самгину показалось, что это сказано с простотою нарочной.

– Вы шутите? – спросил он.

– Факт! – сказал Туробоев, кивнув головой. – Факт! – ненужно повторил он каркающим звуком и, расстегивая пуговицы пальто, усмехнулся: – Интересно: какая была команда? Баттарея! По всероссийскому императору – первое!

– Кто же стрелял?

– Пушка. Нет ли у вас вина?

Клим встал, чтоб позвонить. Он не мог бы сказать, что чувствует, но видел он пред собою площадку вагона и на ней маленького офицера, играющего золотым портсигаром.