Кто-то одобрительно заметил:

– Ловко время выбрали, обеденный час! Публика шумно спрашивала:

– Сколько их было? Куда побежали?

А рядом с Климом кто-то вполголоса догадывался:

– Похоже, что извозчик притворяется.

Дождь сыпался все гуще, пространство сокращалось, люди шумели скупее, им вторило плачевное хлюпанье воды в трубах водостоков, и весь шум одолевал бойкий торопливый рассказ человека с креслом на голове; половина лица его, приплюснутая тяжестью, была невидима, виден был только нос и подбородок, на котором вздрагивала черная, курчавая бороденка.

– Я – вон где шел, а они,, двое, – навстречу, один в картузе, другой – в шляпе, оба – в пальтах. Ну, один бросился в пролетку, вырвал чемоданчик...

– Саквояж, старик сказал...

– Это – все равно! Вырвал и побежал в проулок, другой – лошадь схватил, а извозчик спрыгнул и бежать.

– Я? От лошади?..

– Вот те и – я! Струсил, дубина...

– В проулок убежал, говоришь? – вдруг и очень громко спросил Вараксин. – А вот я в проулке стоял, и вот господин этот шел проулком сюда, а мы оба никого не видали, – как же это? Зря ты, дядя, болтаешь. Вон – артельщик говорит – саквояж, а ты – чемодан! Мебель твою дождик портит...

Начал Вараксин внушительно, кончил – насмешливо. Лицо у него было костлявое, истощенное, темные глаза смотрели из-под мохнатых бровей сурово. Его выслушали внимательно, и пожилая женщина тотчас же сказала:

– Вот эдак-то болтают да невиноватых и оговаривают.

Самгин стоял у стены, смотрел, слушал и несколько раз порывался уйти, но Вараксин мешал ему, становясь перед ним то боком, то спиною, – и раза два угрюмо взглянул в лицо его. А когда Самгин сделал более решительное движение, он громко сказал;

– Вы, господин, не уходите, – вы свидетель, – и стал спокойно выспрашивать извозчика: – Сколько ж их было?

– Двое. Один – шуровал около старика, а другой – он лошадь схватил.

Самгин чувствовал себя неопределенно: он должен бы возмутиться насилием Вараксина, но – не возмущался. Прошлое снова грубо коснулось его своей цепкой, опасной рукою, но и это не волновало.

Вараксин, вынув руку из кармана, скрестил обе руки на груди, – из-под передника его высунулся козырек фуражки.

Самгин привычно отметил, что зрители делятся на три группы: одни возмущены и напуганы, другие чем-то довольны, злорадствуют, большинство осторожно молчит и уже многие поспешно отходят прочь, – приехала полиция: маленький пристав, остроносый, с черными усами на желтом нездоровом лице, двое околодочных и штатский – толстый, в круглых очках, в котелке; скакали четверо конных полицейских, ехали еще два экипажа, и пристав уже покрикивал, расталкивая зрителей:

– Кто очевидец? Этот? Задержите.

А штатский торопливо спрашивал человека с креслом:

– В проулок? Как одет?

Было очень неприятно видеть, что Вараксин снова, не спеша, сунул руки в карманы.

– А вот люди никого не видали в проулке, – сказал кто-то.

– Какие люди?

– Я, – сказал Вараксин, встряхивая мокрыми волосами. – И вот этот господин.

И, показав на Самгина правой рукой, левой он провел по бороде – седоватой, обрызганной дождем.

«Как спокойно он ведет себя», – подумал Клим и, когда пристав вместе со штатским стали спрашивать его, тоже спокойно сказал, что видел голову лошади за углом, видел мастерового, который запирал дверь мастерской, а больше никого в переулке не было. Пристав отдал ему честь, а штатский спросил имя, фамилию Вараксина.

– Николай Еремеев, – громко ответил Вараксин и, вынув из-за передника фуражку, не торопясь натянул ее на мокрую голову.

– Расходитесь, расходитесь, – покрикивал околодочный. Самгин взглянул в суровое лицо Вараксина и не сдержал улыбки, – ему показалось, что из глубоких глазниц слесаря ответно блеснула одобрительная улыбка.

«Мог застрелить, – думал Самгин, быстро шагая к дому под мелким, но редким и ленивым дождем. – Это не спасло бы его, но... мог!»

Он был доволен собою и вместе с этим чувствовал себя сконфуженно.

«Вот – пришлось принять косвенное участие в экспроприации, – думал он, мысленно усмехаясь. – Но – Иноков! Несомненно, это он послал Вараксина за мной... И эта... деятельность – по характеру Инокова как нельзя более».

Как всякий человек, которому удалось избежать опасности, Самгин чувствовал себя возвышенно и дома, рассказывая Безбедову о налете, вводил в рассказ комические черточки, говорил о недостоверности показаний очевидцев и сам с большим интересом слушал свой рассказ,

– Анархисты, – безучастно бормотал Безбедов, скручивая салфетку, а Самгин поучал его:

– Сомнительная достоверность свидетельских показаний давно подмечена юридической практикой, и, в сущности, она лучше всего обнажает субъективизм наших суждений о всех явлениях жизни...

– А, ну их к чорту, свидетелей, – сердито сказал Безбедов. – У меня подлец Блинов загнал две пары скобарей, – лучшие летуны. Предлагаю выкуп – не берет...

На другой день утром Самгин читал в местной газете:

«Есть основания полагать, что налет был случаен, не подготовлен, что это просто грабеж». Газета монархистов утверждала, что это – «акт политической разнузданности», и обе говорили, что показания очевидцев о количестве нападавших резко противоречивы: одни говорят – нападали двое, другие видели только одного, а есть свидетель, который утверждает, что извозчик – участвовал в грабеже. Арестовано, кроме извозчика, двое: артельщик, которого ограбили, и столяр – один из очевидцев нападения. Эти заметки газет не вызвали у Самгина никаких особенных мыслей. Об экспроприациях газеты сообщали все чаще, и Самгин хорошо помнил слова Марины: «действуют мародеры». Вообще эпизод этот потерял для Самгина свою остроту и скоро почти совершенно исчез из его памяти, вытесненный другим эпизодом.