– А – сильно боитесь вы Марины Петровны!

– Боюсь, – сказал Безбедов, отступив на шаг, и, спрятав руки за спину, внимательно, сердито уставился в лицо Самгина белыми глазами, напомнив Москву, зеленый домик, Любашу, сцену нападения хулиганов. – Смешно? – спросил Безбедов.

– Не смешно, а – странно, – сказал Самгин, пожав плечами, поправляя очки.

Безбедов уклончиво покатал из стороны в сторону голубенькие зрачки свои, лицо его перекосилось, оплыло вниз; видно было, что он хочет сказать что-то, но – не решается. Самгин попробовал помочь ему;

– Человек она, кажется, очень властный...

– Человек? – бессмысленно повторил Безбедов. – Да, это – верно... Ну, спасибо! – неожиданно сказал он и пошел к двери, а Самгин, провожая его сердитым взглядом, подумал:

«Определенно преступный тип. Марину он не только боится, но, кажется, ненавидит. Почему?»

А на другой день Безбедов вызвал у Самгина странное подозрение: всю эту историю с выстрелом он рассказал как будто только для того, чтоб вызвать интерес к себе; размеры своего подвига он значительно преувеличил, – выстрелил он не в лицо голубятника, а в живот, и ни одна дробинка не пробила толстое пальто. Спокойно поглаживая бритый подбородок и щеки, он сказал:

– Помирились; дал ему две пары скобарей и двадцать целковых, – чорт с ним!

Самгину даже показалось, что и это – ложь да и не было выстрела, все выдумано. Но он не захотел сказать Безбедову, что не верит ему, а только иронически заметил:

– Побрились.

– Слушаюсь старших, – ответил Безбедов, и по пузырю лица его пробежали морщинки, сделав на несколько секунд толстое, надутое лицо старчески дряблым. Нелепый случай этот, укрепив антипатию Самгина к Безбедову, не поколебал убеждения, что Валентин боится тетки, и еще более усилил интерес, – чем, кроме страсти к накоплению денег, живет она? Эту страсть она не прикрывала ничем.

Дня через два она встретила Самгина в магазине словами, в которых он не уловил ни сожаления, ни злобы:

– Сожгли Отрадное-то! Подожгли, несмотря на солдат. Захария немножко побили, едва ноги унес. Вся левая сторона дома сгорела и контора, сарай, конюшни. Ладно, что хлеб успела я продать.

Говорила она неестественно, обнажая зубы, покачивая правой рукой так, точно собиралась ударить Самгина.

– Лидии дом не нравился, она хотела перестраивать его. Я – ничего не теряю, деньги по закладной получила. Но все-таки надобно Лидию успокоить, ты сходи к ней, – как она там? Я – была, но не застала ее, – она с выборами в Думу возится, в этом своем «Союзе русского народа»... Действуй!

Самгин пошел и дорогой подумал, что он утверждает в правах наследства не Турчанинова, молодого, наивного иностранца, а вдову купца первой гильдии Марину Петровну Зотову.

«Хищница, – думал он. – Становится все более откровенной, даже циничной».

Но возмущался он ее жестокой страстью холодно – от ума, убежденный, что эта страсть еще не определяет всю Марину. Да и неудобно ему было упрощать ее, – он чувствовал, что, упрощая Зотову, низводит себя до покорного слуги ее грубых целей. Но ее ум не может быть ограниченным только этими целями. Она копит деньги, наверное, не ради только денег, а – для чего-то. Для чего же? Он не мог бы объяснить, как сложилось и окрепло в нем это убеждение, но убеждение сложилось крепко. В конце концов он обязан пред самим собою знать: чему же он служит?

Лидия приняла его в кабинете, за столом. В дымчатых очках, в китайском желтом халате, вышитом черными драконами, в неизбежной сетке на курчавых волосах, она резала ножницами газету. Смуглое лицо ее показалось вытянутым и злым.

– Ах, знаю, знаю! – сказала она, махнув рукою. – Сгорел старый, гнилой дом, ну – что ж? За это накажут. Мне уже позвонили, что там арестован какой-то солдат и дочь кухарки, – вероятно, эта – остроносая, дерзкая.

И, хлопнув обеими руками по вороху газет на столе, она продолжала быстро, тревожно, с истерическими выкриками:

– Но – что будет делать Россия, которая разваливается, что – скажи? Царь ко всему равнодушен, пишут мне, а другой человек, близкий к высоким сферам, сообщает; царь ненавидит то, что сам же дал, – эту Думу, конституцию и все. Говорят о диктатуре, ты подумай! О диктатуре при самодержавии! Разве это бывало? – Наклонив голову, она смотрела на Самгина исподлобья, очки ее съехали почти на кончик носа, и казалось, что на лице ее две пары разноцветных глаз. – По всем сведениям, в Думу снова и в массе пройдут левые. Этим мы будем обязаны авантюристу Столыпину, который затевает разрушить общину, выделить из деревни сильных мужиков на хутора... Самгин сказал:

– Ты, кажется, сочувствовала этой реформе?

– Нет, – резко сказала она. – То есть – да, сочувствовала, когда не видела ее революционного смысла. Выселить зажиточных из деревни – это значит обессилить деревню и оставить хуторян такими же беззащитными, как помещиков. – Откинулась на спинку кресла и, сняв очки, укоризненно покачала головою, глядя на Самгина темными глазами в кружках воспаленных век.

– Впрочем – я напрасно говорю, я знаю: ты равнодушен ко всему, что не разрушение. Марина сказала о тебе: «Невольный зритель...»