Он запрокинул голову, вздохнул и продолжил:

— Так вот, что я хотел сказать-то… Менестрели поют о Тиане Берсерке, уведшем в Огнь жителей Великого Града — врут, собаки. Никуда он никого не уводил. Что отдал — то верно, но вот уйдешь в Огнь — не встретишь там армии своего великого предка. Нет их там.

Я невольно заинтересовался.

— Так где же они тогда?

— Спят, — кратко ответил Кольд, а потом объяснил: — Спят его алые гвардейцы, спят маги и жители Великого Града. Ибо не в бою за свои жизни пали они — за Рось. И поклялись они, что не будет им покоя, пока ступают по землям этого мира ноги отвратительных демонов с края мира. Они ждут. Ждут, пока не придет время мстить, пока не окажутся их потомки пред лицом той же напасти, пока не призовет их командир, пока не заполыхает среди тьмы и снега осеннее пламя…

— Красиво сказываешь, — я вздохнул. — Только кто ж знает, как их призвать? Да и демонов тех, небось, академики уничтожили.

— Все может быть, — пожал плечами Кольд. — Что знаю — то и рассказал тебе. Небось не таким тебе предок казался, а?

— Не таким, — признался я, зябко ежась. — О нем много что рассказывают, и везде изображают этаким монстром, полузверем, теряющим разум от запаха крови. А по твоему рассказу он…

— Он?

— Всего лишь человек. Со своими слабостями, страхами… Он действительно был таким?

— Кто знает, — Кольд усмехнулся. — Я — врун, каких Порядок не видывал. Сам решай, верить мне или нет. — Он прислушался к доносящимся из «Хвоста» разговорам. — Вроде стихло, пошли.

— Да нет, — неожиданно передумал я. — Ты мне своими байками весь аппетит отбил, пойду-ка лучше домой, а то Нара, небось, волнуется.

— Нара волнуется! — передразнил меня колдун. — Ты со своей Нарой как с торбой писаной носишься! Говорю тебе — ничего хорошего из этого не выйдет.

— Кольд, ну что ты так?! — разозлился я. — Тебе же она нравится. «Красавица» то, «красавица» се… Это ты с ней всю дорогу носился!

— А я и не говорю, что Нара твоя плоха, я просто повторяю — не для тебя она. Ты что о ней знаешь? Ни-че-го. А меня вот обмануть не так просто.

— Ты о чем это? — насторожился я.

Кольд поморщился, проводил взглядом парочку подвыпивших стражников.

— Не к месту разговор. — Сухо. — Завтра меня спроси, если не передумаешь. А пока иди домой, и правда — так лучше будет. А придешь, проверь, где она-то… Сомневаюсь, что она тебя ждет. Ночь сегодня темная… Как раз такие они и любят.

Нара

Старейший сдержал свое слово: ночью, когда в таверне все уснули, он пришел за мной.

— И здесь ты живешь? — спросил баньши, окидывая комнату презрительным взглядом. Скривился, словно что-то кислое укусил. — Это все, что может тебе дать твой человек?

— Не говори так о нем! — резко. Да, мой Род пришел в упадок, но не Старейшему судить меня и моего человека! Его люди сидят себе в тепле и довольстве, горя не знают, но не о них будут петь барды тысячи лет спустя — о моем, нищем и бездомном, но Воине.

— Тише, не кричи. Меня никто слышать не может, а вот ты поднимешь на ноги всех смертных в округе. Готова идти со мной? Возьми гитару. — Он вновь поморщился.

— Да, Старейший. — Соглашаюсь, сама не зная, почему. Соскучилась по сородичам? Заинтересовалась неожиданным приглашениям? Боялась отказать могущественному баньши? Не знаю… Всего понемногу.

— Не спускайся по лестнице, — приказал Старейший. — Привлечешь слишком много внимания. Лезь в окно.

— Как? У меня нет ни лестницы, ни веревки, Старейший.

— А пауки на что? — усмехается баньши. Он подошел к открытому окну, и вызвал паука. Одного-единственного, даже не очень крупного. Вызвал и приказал вытянуть нить.

— Ты издеваешься? Я не паук, не муха, будь я даже в десять раз меньше… — Он не дал мне договорить:

— Погоди, ты не видела всего. Вот сейчас — смотри.

Старейший погладил паутину. Она засветилась, принялась утолщаться… к подоконнику в моей комнате был прилеплен толстый канат, на вид прочный и надежный.

— Лезь! — приказывает мне баньши. — Он не оборвется и не отклеится. Лезь!

Мне ничего не остается, как повиноваться. Я вешаю гитару за спину, подхожу к окну. Каната неприятно касаться, он липнет к ладоням, словно не хочет отпускать. Брезгливо отдёргиваю руки.

— Это же паутина, — напоминает Старейший. — Лезь!

Я повинуюсь.

Если бы у меня была обычная веревка, я бы сто раз успела упасть. К счастью, эта оказалась клейкой ровно настолько, чтобы я не могла случайно оступившись, сорваться. Оказавшись на земле, я прислоняюсь к стене и пытаюсь восстановить дыхание. Смотрю на содранные ладони. Больно!