Сила. Красота. Какие мелкие, ничтожные слова — они точно нацарапаны тупым карандашом на пожелтевших полях прошлогодней газеты. Если бы она могла рассказать… Рассказать о том, как небо низверглось на неё водопадом созвездий, как ослепительно белые молнии прошивали и жгли её тело, как Лилит несла её через века и бросала камнем в озёра зеркал. Как великолепны были алые цветы и терновник, опутавшие город, который превратился в пепелище, в бескрайнее кладбище.

Сила… красота… два крыла чёрной птицы, несущейся в небо и оставляющей на облаках кровавый узор. И море выходит из берегов, чтобы вновь соединиться с небесами… Звёзды тонут, волны смывают солнце… И остаётся одна только Тьма, Тьма, которая была вначале. Тьма, из которой они пришли и которую несут в себе — смертоносные, жадные, безмерные…

С израненными белыми ногами, в короне из осенних листьев и с чёрными шрамами на шее…

— Не знаю и знать не хочу! — доктор с силой ударил кулаком по столу. — Боже мой, девочка, как ты не поймешь! Именно этим они и берут! Интерес, любопытство, что там ещё! Посмотрите на наши танцы, послушайте наши песни! Полюбуйтесь, какие мы красивые и необычные! Сирены! И вот ты уже идёшь за ними и не можешь противиться! Нет, Матильда! — Он скрипнул зубами. — Я знаю, что это — зло — и этого мне довольно! Мне нет дела до их спектаклей! Не вижу зла и не слышу зла!

— Но как же тогда вы можете знать, что это и есть зло? И что такое добро? Разве вы это знаете?

— Знаю! — его тусклое лицо разгорячилось. На морщинистом лбу проступили потные разводы. — Когда я лечу людей — это добро! Жизнь — это добро, а смерть — это зло! — Он рухнул в кресло, словно обессилев от этой речи.

— Значит, смерть — это зло? — Глаза Лилит. Губы Лилит. Её руки, летящие в танце. Кинжал, обтянутый ножнами фрака. Она сжимала её талию тонкими руками, она играла с ней, она возложила её на алтарь и вырвала сердце… Но она была согласна, она хотела этого, хотела… И она лежала в могиле и видела город, охваченный пожаром. И другое… Тёмный силуэт у фальшивого гроба. Вкрадчивый голос. Шарлотта… — Смерть — это зло? А они дают вечную жизнь. И красоту.

Не мне, не мне… «Мы собираем иную жатву»… Она старела, она умирала, а Лилит танцевала, как одержимая, и Шарлотта, смеясь, прикрывала веером губы…

— Не вечную жизнь, а вечную смерть! Они сами — смерть. Вспомни тех, кто погиб. Ты не знаешь, сколько людей находили мёртвыми в болотах и на кладбище. И всё для того, чтобы их прокормить, чтобы у них были силы плясать и морочить головы зевакам. Вспомни своего брата, Матильда!

«Они всё равно бы умерли… рано или поздно. Важно только то, что вечно». Лилит равнодушно ступает по безжизненным телам. И Шарлотта в объятиях, того, другого… Белые перчатки сжимают её плечи, а жадные губы тянутся к шее…

Шарлотта…

Шарлотта… — выдохнула она.

Это имя отозвалось во всём теле холодной и острой болью. Шарлотта. Тусклый цветок с чёрной сердцевиной, расцветший в ледяном дыхании Карнавала. Серая тень на оконном переплёте. Спящая красавица разбужена не тёплым поцелуем принца, а безжалостным уколом шипа. Алый мазок шарфа на шее. Разбуженная, но не к жизни, а…

Шарлотта. — Доктор встал неуклюже и прошёлся по комнате, разминая мясистые ладони. — Забудь о ней, дочка. Она такая же, как… они. Она мертва. И всегда была мёртвой. Она не человек, а мёртвая кукла.

Шарлотта?! Мертва?! — Матильда вскинулась, как от удара. И замотала что есть силы головой, тщетно пытаясь отогнать наваждение. — Нет. Вы не понимаете. Не знаете. В Шарлотте столько жизни, столько…

Да. — Доктор наклонился к ней. Ей в лицо дохнул кислый лекарственный запах. — Столько жизни, столько жажды жизни. Я знаю. Но разве не жажда жизни заставляет призраков цепляться за старые дома? Разве не она поднимает трупы из могил? Жизнь духа, Матильда… В Шарлотте слишком много духа — и слишком мало плоти. Её кровь кипит, но она ядовита.

Жизнь духа… — повторила Матильда. Лицо Шарлотты ужасающе ясно встало перед ней — пепельно-белое, в рыжей дымке волос. Глаза и губы — сужены, стиснуты. Струна, которая не зазвучит.

Голос доктора донёсся откуда-то издалека.

В теле мы едины, Матильда. Мы все являемся в этот мир одинаково — из тёплой материнской утробы, во веки веков. Но дух… кто может знать — упал он с небес или поднялся из самого ада? И — если дух слишком силён — как у Шарлотты…

Он замолчал. Матильда видела, видела. Белые пальцы, сплетённые на неподвижных коленях. На мёртвых коленях…

Шарлотте всегда нравилось быть калекой, — промолвил доктор.

Калека? — Матильда содрогнулось. Это слово было таким грубым, таким неподходящим для Шарлотты. Для изящной Шарлотты, прекрасной Шарлотты, фарфоровой куклы в плетёном кресле. Куклы…

Ей нравилось, что тело её мертво наполовину, — продолжал неумолимо доктор. — Это отдаляло её от нас, от живых. Проводило границу. Делало её другой…

Да, хотелось закричать Матильде, да. Всё верно, каждое слово. Она сама, сама мне это говорила. А я не понимала. Ничего не понимала.