— Бери. Картошка.

— Что вы, зачем?.. — смутился Горшков.

— Бери, товарищ механик. Это я по дороге нарыл, специально для тебя привез.

Позднее явился Примак. Молча дважды обошел вокруг прицепа, потом взял Горшкова под руку и повел за Ворота гаража мимо столовой к деревянному двухэтажному дому, где помещалась канцелярия комбината.

— Может быть, дать тебе денег до получки? Какой разговор! — И, как всегда, не дожидаясь ответа, продолжал: — Почему ты до сих пор не оформляешься? Некрасиво,

Они медленно шли через пустырь. Вечерело. Солнце, уже по-осеннему неяркое, склонялось к лесу; он начинался сразу, без опушки. Корабельные сосны, снизу щербатые, коричневые, а выше светлые, с гладкой корой, тянулись к мутному от заводского дыма небу. На сотни километров к северу, до самого океана, стоит глухой лес…

— Что у тебя на уме? — Примак остановился. — Ведь я уже дал команду оформить тебя, и баста. Пошли.

Он опять подхватил Горшкова под локоть и, вдруг изменив направление, потащил его через проходную будку во двор комбината.

Двухэтажные кирпичные корпуса замыкали с трех сторон большой двор; из открытых окон доносились ритмичные удары прессов, шварканье приводных ремкей. Около огромного штабеля ящиков рабочие нагружали автомашину. Грузчик, стоя во весь рост на кабине, разматывал веревку, ветер раздувал полы его брезентовой куртки. В центре двора сидели землекопы, свесив ноги в неглубокую траншею. Увидев Примака, они бросили цигарки, поплевали на ладони и взялись за лопаты: комья земли полетели на отвал.

— Это затея Николаева, секретаря райкома. Вилки, ножи, миски! Как тебе нравится? Идет война, а он думает об алюминиевой посуде! Он так и сказал: «В столовой завода, который делает танки, нет вилок. Рабочие едят дрянной измятой ложкой первое и второе. А ложку получают и сдают при входе». Я у него спрашиваю, при чем здесь Примак? А он говорит: «У вас есть оборудование, оно ржавеет. Нужно срочно наладить производство». Срочно! Что ты на это скажешь, Горшков? Ведь у меня есть свое начальство, я военный человек! А он мне: «Вы прежде всего коммунист, — и вынимает из стола бумажку. — А с кем надо, я уже договорился». Он договорился, а цех строить должен я!

Примак сжал локоть Горшкова и кивнул на рабочих.

— Ты думаешь, он мне дал людей, доски, стекло? Он дал мне папироску и посадил рядом с собой на диван: «Я вас знаю, Борис Григорьевич, вы все из-под земли достанете». Хорошенькое дело! Но я молчу: во-первых, построю такой цех, где, кроме ложек, останется место для дополнительного производства гранат; а во-вторых, я же не могу сказать Николаеву, что есть, например, такой Горшков, который хочет ехать на фронт, а не восстанавливать грузовики и возить на них песок, известь, камень, боеприпасы.

Примак посмотрел на смущенного Горшкова и, прежде чем тот успел что-либо сказать, потащил его обратно через проходную будку в канцелярию. Уже идя по коридору к двери, из-за которой слышался дробный стук пишущей машинки, он склонил голову набок и подмигнул. — Обмундирование! Полный комплект! Получишь сию минуту. И фуражку с лакированным козырьком. — Лейтенант прищурил один глаз и выпятил нижнюю губу. — Ты думаешь, Примак не понимает, что такое настоящий работник? Ты думаешь, я не знаю, что Сашка Обрезков халтурит и гоняет машину как черт? Но я также знаю: он умеет сутки сидеть за рулем…

Прочные кирзовые сапоги весело поскрипывали на асфальтовой панели. Над голенищами топорщились брюки-галифе, а в кармане гимнастерки, перехваченной широким ремнем, поместились разовые талоны в столовую и служебное удостоверение. Осенние сумерки быстро опускались на окраину, и все ярче становилась полная луна, освещая раздвинувшую лес полосу великого Сибирского тракта. В лунном свете серебрилась и оцинкованная крыша гаража. «Мой гараж. Я здесь работаю и живу, и тут у меня есть друзья!» Горшков тихо засмеялся и прошел в калитку. Спать почему-то не хотелось. Он сел в кабину старого грузовика и оглядел залитый лунным светом двор. Здесь уже знакомы все закутки, каждая бочка из-под горючего; около шланга, что висит на кирпичной стене, надо построить деревянную эстакаду для осмотра и мойки машин… Где-то тревожно вскрикнул паровоз. Горшков вздрогнул, опустил голову на руль и долго сидел так, прислушиваясь к шуму проходящих по улице машин; он по звуку моторов еще издали определил, что это тяжелые грузовики, они шли в дальние рейсы по Сибирскому тракту через глухие уральские леса в сторону фронта, к Ленинграду…

На свалке царили тишина и запустение. Сорная трава проросла сквозь ржавые остовы машин, от мертвого неподвижного металла несло холодом. Горшков постоял, поежился на утреннем ветру, потом свернул с железнодорожного пути и начал пробираться в глубь свалки. Сразу стало сумрачно, как в лэсу: над головой нависали сплетения таврового железа, резиновых шлангов, тяг и тросов; земля была покрыта обломками рессор, снарядными гильзами, простреленными касками и противогазами. Горшков высматривал наименее поврежденные моторы. Это была тяжелая работа — иногда приходилось карабкаться на высоту в несколько метров, чтобы миновать глухой завал из танков и самоходок, иногда ложиться на землю и проползать между гусеницами тягачей.

Вот дорогу преградил длинный легковой «мерседес». Машина была примята наваленным сверху орудийным лафетом, стекла выбиты, задний мост вырван вместе с карданным валом, на покореженных дверцах нарисован черный орел под свастикой. Но не рисунок привлек снимание Горшкова, — даже в таком плачевном состоянии автомобиль сохранил динамичную обтекаемость кузова: его линии, стремительные и точные, плавно закруглялись и, казалось, звали машину вперед — они пробудили смутные воспоминания…

В облике каждого человека, в лице, улыбке есть что-то свое, неповторимое, присущее только ему одному. Проходят годы, седеют волосы, заостряются черты лица, меняется покрой одежды, но это «что-то» сохраняется… Так и автомобили: построила фирма свою первую машину — конструкторы придумали очертания кузова, «плечики» радиатора, инкрустацию облицовки, и как бы ни менялись последующие выпуски, в них всегда остается что-то от старой модели.