— Во! — сказал я. — Ничего себе! Ну ладно, я создам программу поддержки одарённых марсиан.

— А я думал, пойдёшь фотографировать марсианские ландшафты, — поддел меня Фёдор. — Нет, братец, губернатору Марса нужно думать о том, как организовать жизнь на всей планете и как скоординировать эту жизнь с курсом Солнца.

— Я реалист, — ответил я. — И в губернаторы Марса не рвусь. У меня своя работёнка на Земле есть.

— А когда Земли не станет? — спросил Федор.

— Ты хочешь сказать, что мы её угробим? — спросила Роза. — Так все-таки, рай или конец света?

— Конечно, рай, — ответил Федор. — Но у всякого процесса должно быть свое рождение, юность, зрелость, мудрость и, наконец, смерть. Конечно, дела у нашей планеты сейчас не ахти, болеем не на шутку, но я все же надеюсь на выздоровление, на рай, на зрелость, на мудрость, а затем и на смерть, конечно, тоже, на преображение и новое рождение. Уже в качестве звезды, например.

— Тебе сколько лет, малышок? — спросила Роза. — Или это ты для художника своего сказки рассказываешь? Это что, и есть новая ступенька, на которую ты зовёшь — превращать планету в звезду?

— Я не рассказываю сказок, я сею зёрна мысли, — сказал Фёдор. — Пойдём ещё пройдёмся.

— Со мной тоже будешь зёрна сеять? — усмехнулась она, потянулась и встала.

— Может, сеять. А может, урожай собирать, — сказал Фёдор. — Вадим, дай фонарик, пожалуйста. А Лена вон под хребтом уже, сейчас поднимется, не заскучаешь.

— Ночью по горам не ходят, — сказал я и с тяжёлым сердцем открепил с пояса фонарик. — Уж давайте где-нибудь поближе… собирайте свою жатву. Никто за вами шпионить не станет, — и отвернулся.

— Жатву собирают выше, чем сеяли, — ответил Фёдор. — Ибо она прорастает вверх к солнцу. Если прорастает.

Он дождался Ленки и сказал ей, что встретил старую знакомую и хочет поговорить с ней без спешки, а поэтому вернётся только ночью, а то и завтра. Ленка кивнула ему и Розе и пообещала уложить на угли сыроватое берёзовое бревнышко.

Кто из вас не понял, это для того, чтоб оно ещё долго тлело и прятало под собой угли, тогда можно будет быстро развести костёр для чая, когда они вернутся. А заодно оно просушилось бы и к утру уже было бы готово работать в полную силу.

Ленка забралась в палатку, а Роза похлопала меня по плечу с таким видом, будто она была прекрасная царица амазонок, а я её личный доверенный паж, и напутствовала:

— Ну, малышок Вадим Яковлевич, не скучай без нас, куда не надо не прыгай, хоть ты и орёл, а летать вниз головой тебе пока рановато.

Должно быть, она привыкла так обращаться со своими «волчатами», и им это нравилось. Я решил ничего на это не отвечать, а перетерпел. Они ушли, я сел дописывать в тетрадку то, что не успел записать, и поддерживать костёр. Потом отдал тетрадку Ленке.

Ленка почитала мою тетрадь и ничего не сказала. Она была какая-то неразговорчивая, я решил ей не надоедать и ушёл вместе с пенкой и спальником наружу, на скальный выступ. Солнце уже зашло, стало понемногу смеркаться, появились звёзды. Фёдор с Розой показались на Чемберлене, я перелёг в другую сторону, чтобы их не видеть и о них не думать, и стал смотреть на скалодром. Как-то нам повезло, что в этот раз никого на хребте не было, никто не пел и не вопил. Днём жарко было, и поэтому народ за леском на пляжах стоял: днём ещё ходили делегации по скалам, а ночью уже нет. Была одна большая стоянка на полянке внизу под Чемберленом, но у них, видать, певец уснул или ещё куда-то подевался.

Тишина стояла волшебная. Звёзды сыпались с неба — то есть метеориты, конечно… ме-те-о—ри — ты. Я представил, как они летят в космосе, как долетают до земной атмосферы — и сгорают в пути, нагреваясь от трения об воздух. Да-а, на больших скоростях и об воздух можно обтереться и оцарапаться! Вот как мы с Ленкой начали побыстрее других жить, так сразу поняли, что это такое, когда начинаешь обцарапываться об каждого, кто считает, что иметь внутренний мир — это блажь и недостаток.

А как летает свет, что он ни обо что не обцарапывается? Если это понять, то наверное, можно будет провести какую-нибудь потрясающую параллель с повседневной жизнью и понять, как жить самому.

Я давно заметил, что у природы есть много чему поучиться на таких параллелях… В учебнике написано: «свет обладает волновой и корпускулярной природой одновременно». То есть он как бы и вещество, и движение одновременно. Устремлённое такое вещество. Значит, если я научусь постоянно устремляться, то из меня тоже получится что-то вроде света?.. Эх, знать бы ещё, куда именно устремляться. Фёдор прав: это ведь ещё надо правильно себе вообразить!

Я думал, а ветерок бережно колыхал три берёзовых листочка, пробившихся в щели камня, касался моих волос и лба. Я думал: странно устроен мир, в нём переплетаются самые различные природы. Вот человек и вот каменные горы. Человек как будто двигается и думает. А горы стоят себе и стоят. Но почему у меня в душе рождается нешуточное почтение к горам, особенно когда я созерцаю их в тишине? Им много-много лет. Когда-то они вышли из кипящей земной магмы, отвердели, потом их обмывали дожди, сушили ветра. И вот они стоят, древние, молчаливые, тысячелетние, повидавшие множество поколений. Каждый год на них вырастают новые юные травы, наивные и несмышлёные, и это не мешает им быть вместе — юным и древним. А я, человек, мешаю горам или нет?