И пошла работа. Первыми на помощь прибежали Саша и заспанный Женька. Потом — Галина Николаевна и две соседки.

Друзья шмыгали между работающими, подносили материал, подавали инструменты, по очереди бегали на Державинский и приносили запотевшие баллоны с шипучей газировкой.

Потом Сашина мама и две соседки таинственно исчезли. А в двенадцать часов Галина Николаевна стукнула молотком в сковородку:

— Шабаш! Мойте руки, работнички. Обедать будем.

Женщины внесли ведерную кастрюлю с дымящимся борщом, пахнущим петрушкой и укропом. Накрыли полоской обоев стол, сооруженный из досок, положенных на бочки.

— Ну и бабоньки! — похвалил Семен Семенович. — Просто золото!

А когда на второе подали на блюдах двух здоровенных чебаков, начиненных гречневой кашей, все застонали от восторга…

После обеда работа возобновилась. А к шести вечера старенький домишко Угловых помолодел и блестел, как новогодняя игрушка. Над светло-зелеными, как молодая трава, стенами с белыми наличниками окон сверкала в лучах солнца перестланная и окрашенная красным железная крыша. Забор стоял, как солдат по стойке «смирно». Ворота с калиткой приосанились и могли в любой миг, не скрипнув даже стальными, смазанными маслом петлями, отвориться перед хорошими людьми. Отсвечивала свежей штукатуркой летняя кухня. Преобразилось крыльцо…

— Теперь еще лет полсотни простоит, — прощаясь, пообещал Семен Семенович. — Ну как, матери напишешь или подождешь?

— Подожду, Семен Семенович, — ответил Зиновий. — Там ее лечат сейчас. А приедет домой — и тут тебе сразу положительные эмоции.

— Ну-ну, сынок! Все правильно.

Дон, ранней весной порвав оковы, уносит вместе со льдом вмерзшие доски, бревна, причальные мостки. По дороге льдины сталкиваются, крошатся, тают под мартовским солнцем, и все легкое, деревянное плывет к низовью. Но до Азовского моря доходит немногое. Сотни рыбачьих лодок охотятся за ничейным лесом. Речные власти даже поощряют их — меньше будет плавающих предметов, меньше опасности для судов пропороть днище или сломать винт.

Этой весной Зиновий вышел на охоту самостоятельно. Поставив «Тузика» почти у левого берега, над мелью, зорко оглядывал воду, Не гнался за дальними досками. Знал уже по опыту: пока погонишься за одной, три пропустишь. Подцепив багром доску или бревно, подтягивал поближе, заарканивал веревкой, привязанной к буйку на якоре. Собрав небольшой плот, отводил его к лодочной стоянке. И вновь возвращался на прежнее место.

Ему повезло. За четыре дня выловил шесть бревен, штук тридцать досок разной длины и три совершенно новые бочки. Папин знакомый шофер, с которым Зиновий частенько делился пойманной рыбой, помог доставить все это добро домой. Увидав у ворот машину с лесом, мама тогда ахнула. Но шофер успокоил ее:

— Не волнуйтесь! Все согласно международным правилам. Принимай дар Дона, хозяюшка.

Теперь к лету доски и бревна хорошо высохли. Часть из них пошла на ремонт дома. Остальные нужны на дрова.

Уехали в лагерь Женя и Саша. Но скучать не пришлось. Раза два в неделю приходил Семен Семенович проведать и поговорить о житье-бытье. Он и надоумил Зиновия составить план работ на время, оставшееся до приезда мамы из санатория.

— Дядя Семен, а что делать, чтоб сильным стать? — задал ему Зиночка тот же вопрос, что и Жене. — Зарядку? Или еще что?

Семен Семенович усмехнулся, пошарил глазами вокруг:

— Подай-ка, сынок, мне вон ту штуку.

Зиновий подал тяжелый лом, которым зимой скалывали лед. Дядя Семен приложил его к столбу серединой и рванул за концы. Столб дрогнул, а железный лом согнулся подковой.

— Ой-ей! Дядя Семен, вы же силач! Как Иван Поддубный.

— Э-э, сынок. Сейчас уже не то. Раньше я такую штуку мог запросто на колене согнуть… Так вот. Сила у человека от работы берется. И польза от этого двойная: и силушка прибывает, и нужное дело делается. Понял? А разные там… прыжки в воду… это тоже подходяще. Красиво. Одобряю…

Теперь день Зиновия начинался с зарядки. Потом завтрак. И до обеда с небольшими перерывами он работал. Копал землю в саду. Поливал. Носил воду из колонки. Пилил и колол дрова…

Сначала было трудно. Очень! Он так уставал, что не хотел идти к тете Гале обедать. Но упрямо продолжал изо дня в день одно и то же. Выбивался из сил. Плюнув, бросал пилу и шел в дом, брался за книжку. Но ему не читалось, не лежалось. Чуть отдохнув, снова брался за пилу или принимался носить воду.

Потом — он даже и не заметил, когда это произошло, — стало легче. Он уже меньше уставал, реже сердился — пришла сноровка. Теперь, казалось Зиновию, он тратил на одинаковую работу, гораздо меньше сил и времени, чем раньше. Стало даже интересно: ахнуть по полену тяжелым колуном так, чтобы сразу развалилось надвое.

Зато после полдня, пообедав, он был свободен до самого вечера. От чтения он теперь получал куда больше удовольствия, чем раньше; А то уезжал рыбалить на вечерней зорьке и уже в сумерках с гордостью отдавал тете Гале свой улов.

С того дня, когда Зиновий увидел в зеркале рядом со своим отражением лицо отца, он приобрел привычку, которой и стыдился, но никак не мог от нее избавиться. Перед сном в одних трусиках он подходил к трюмо. Вертелся перед ним и так и этак, напрягал и щупал бицепсы, мышцы живота, плеч, лопаток. Хотелось увидеть: стал ли он сильнее… Он обзывал себя девчонкой, модницей. Но завтра снова проводил смотр своим мышцам.