— Алло! Это ты, очкарик? — спросил он. — Ну, как делишки, сколько на сберкнижке?

Яшкин — это Яшкин, он не может без каламбуров.

— Миллион двести тысяч, — в тон ему сказал я.

— Чтоб мне так жить! — обрадовался Яшкин. — Ну, так сними полмиллиона и поедем завтра за город.

— Люсь! — окликнул я жену. — Тут Яшкин звонит — за город приглашает.

— Что ты, — вздохнула жена и показала глазами на сына, — Куда мы с ним.

— Эй, Яшкин, — сказал я. — Не можем мы. Нам ребенка не с кем оставить.

— Это причину пожара-то? — спросил Яшкин. — А вы его с собой.

— Люсь, он говорит — с собой взять!

— Еще чего! — дернула плечом жена. — Представляю, что будет за отдых.

— Нет, Яшкин, — сказал я. — Отпадает такой вариант.

— Заедаешь счастливое детство? — весело спросил Яшкин. — Вот я сейчас Пашкину трубку передам — он тебе врежет.

— Ай-ай-ай! — оказал Пашкин. — Ай-ай-ай, отец! Как же это ты, а? Ну, сам воздухом не дышишь — ну, не дыши, а ребенка-то почему лишаешь?

Затем трубку взял Гришкин.

— Нехорошо, старик, — загудел он. — Нехорошо о нас думаешь. Обидно. Что ж мы, трое взрослых людей, не поможем вам с ребенком… Дай-ка мне старуху.

Я позвал к телефону жену.

— Нехорошо, старуха, — сказал ей Гришкин. — Нехорошо о нас думаешь. Обидно. Что ж мы, трое взрослых людей… Погоди-ка, тут Яшкин хочет еще добавить.

Яшкин добавил и передал трубку Пашкину. Пашкин, заклеймив нас, вернул ее Гришкину…

Короче, когда они зашли по четвертому кругу, мы не выдержали и сдались.

B воскресенье утром Яшкин, Пашкин и Гришкин встретили нас на вокзале.

— Что-то я не вижу здесь ребенка! — притворно сказал Яшкин. — Ах, простите, вот этот молодой человек! Ого, какой богатырь! А папа не хотел его за город брать. Ну и папа! По боку надо такого папу! Верно? И мама тоже хороша — с папой соглашалась. Рассчитать надо такую маму. Как думаешь?

— Здорово! — сказал Гришкин. — Тебя как звать? Кузьма? Ну, садись мне на шею.

— Зачем вы? — запротестовала жена. — Он сам ходит.

— Да ладно, — отмахнулся Гришкин. — Мне же не трудно.

И Кузьма поехал в вагон на шее у Гришкина.

В поезде к нашему ребенку подключился Пашкин.

— Ну, оголец, хочешь конфетку? — спросил он.

— Не хочу! — мотнул головой Кузьма и покраснел.

— Ишь как вымуштровали, — недовольно заметил Гришкин.

— Это ты зря, оголец, — сказал Пашкин. — Зря отказываешься. Ты действуй так: дают — бери, а бьют — беги.

— Кхым-кхым… Вот что, Кузьма, — толстым голосом сказал я. — Относительно второй части… Это, видишь ли, дядя шутит. Когда бьют — надо не убегать, а давать сдачи.

— Сам-то шибко даешь? — спросил Гришкин.

— Да глупости это, — сказал Пашкин. — Материи… Лично я, например, бегал. Убегу — и все. Ну, правда, что бегал я здорово. Меня сроду догнать не могли.

— Вы! Звери! — не выдержал Яшкин. — Позвольте ребенку конфетку-то взять!

— Ладно, Кузьма, возьми, — разрешил я. Кузьма взял.

— А что надо сказать? — строгим голосом спросила жена.

— Дядя, дай еще! — подсказал Яшкин.

— Яшкин! — зашипел я. — Ты чему учишь!..

— Да бросьте вы, честное слово! — возмутился Гришкин. — Ребенок — он есть ребенок…

Мы вылезли на станции Ноздревой, и Кузьма сразу же увидел кур. Куры неподвижно лежали в пыли под плетнем.

— Они умерли? — спросил Кузьма.

— Спят, — ответил Пашкин.

— Нет умерли, — не согласился Кузьма.

— А ты возьми палку да турни их — враз оживеют, — сказал Гришкин.

— Кузьма, назад! — закричала жена. — Брось эту гадость!

— Пусть погоняет, — удержал ее Пашкин. — Где еще он куриц увидит.

Куры, исступленно кудахча и сшибаясь друг с другом, летели через плетень, в воздухе кружился пух.

— Ну, силен! — повизгивал Яшкин. — Вот рубает! Ай да причина пожара!

На берегу речки Яшкин с Кузьмой начали готовить костер.

— Тащи дрова! — командовал Яшкин. — Волоки сушняк, гнилушки, бересту, ветки — все пойдет!

— Кузьма! — сказал я, нервно протирая очки. — Не смей ломать эти прутики! Их посадили тети и дяди, думая о теба и о таких, как ты. Каждый человек должен…

— Пусть заготовляет, не мешай! — оборвал меня Гришкин. — Ломай, парень, их здесь до хрена. Век не переломаешь.