Отстояла внука. Но Семен не полюбил сына. Все делал, что положено делать для парней, но без души, а под принуждением, стараясь быть как все и делать, что все делают. Сын чувствовал это и, похоже, сам не любил отца. Да и разные они были, разные. Семену что? Ему бы порыбачить летом, а зимой, вернувшись с работы, читать — библиотеку он собрал классную! А нет нужной ему книжки, он ее добывал у спекулянтов — заработок 240, и один раз в три-четыре месяца он мог выложить четвертную. Да, книги его и утешали. А вот женщины — ни-ни. Так, мельком — это бывало, а накрепко — ни-ни… Не верил им, держал на расстоянии вытянутой руки.

А вот сын совсем другой: ежели в ночную работает, глядь, и опрокинет какую. Ежели дома, то ни книг ему, ни ученья, а мотоцикл надо, и все бы лететь куда. Их там целая шайка собралась, мотоциклистов, с ветром в голове.

В конце концов старуха задремала в кресле. Спала, казалось, минуту, но проснулась и увидела, что светло, а тело будто избито палками — отсижено. Попыталась встать и сразу не смогла. Крикнула мужа — не отозвался. Зато прибежал вприпрыжку кот и стал тереться о ногу, просить еду, стоящую в миске, в холодильнике, сваренную с овсянкой рыбу. Кот то ходил у стола, то трогал ее пушистым боком. Наконец поднялся и выставил над столешницей расправленную, ужасно когтистую и широкую лапу.

— Семен, — прокашлявшись, позвала старуха.

Но и сына не было, ушли мужики беззвучно, не желая портить ей сон. Так, ясно, один побежал, надо думать, на работу, подавать заявление об отпуске без содержания, другой сейчас шастает по магазинам. Он скоро явится, с красным носом и полной сумкой.

Следовало хлопотать и ей. Она кое-как встала и согрела мисочку коту. Заправила сметаной и поставила на пол — лопай! Затем убрала постели, которые мужчины просто свернули. Сварила кофе и села, прихлебывая его, по своему обыкновению, с сахарином. Грозил врач раком мочевого пузыря, так ведь известно, им всегда мерещатся разные ужасы. Задумавшись, она не чувствовала горечь, как и запах кофе.

— Синтетика, что ли? — заворчала она, но тут кот взодрал лапу и выставил когти. Понятно, требует маслица. — Не до тебя, обжора.

Старуха, сделав бутерброд с сыром, жуя его (зубы, слава Богу, собственные), стала продумывать и проверять все свершившееся. Глупое, нелепое, хуже — непоправимое. Затем сделанное ею… Что ж, тут все на уровне. Врача она вызвала из Москвы. Не забыть сегодня же снять деньги, чтобы оплатить ему билеты. И подарить что-нибудь… Забыла, что нравилось Митьке, кроме женщин и работы. Кажется, охотничьи ружья. Тогда все в порядке: у мужа лежит очень красивое, в гравировке. Наверное, из тех, что так любят охотники-пижоны. А Митька всегда был таким. Вот и подарок, главное сделано. Да, еще артистка, надо накрутить ей хвоста. И Аграфена, сестра, с племянником Павлом — эти, как ежи в иглах и щетинах, с какого бока ни подойди, шипят. О-ох, тяжело, придется поклониться. Им надо бы дать знать — стороной — о случившемся, тогда, может, придут и сами. Нет, не придут, они не только в щетинах, но еще и рогатые-бодатые, черт бы всех Герасимовых побрал!

И Марью Семеновну охватил гнев, холодный, терпеливо долгий. Тот, которого так боялись Семен, оба сбежавших мужа, подчиненные на заводе и фашисты на фронте.

Да, да, на фронте она была выдержаннее многих мужиков. Именно состояние долгого гнева, хотя оно и выматывало силы почище работы, позволяло ей добиваться чего угодно. Гнев и холодный расчет. Умом, должно быть, она была в «двухголового» дядьку. Так, она математически рассчитала способ акустической засечки вражеских батарей, чрезвычайно точный способ (позже получила авторское свидетельство на таблицу расчетов). Также составила график поправок на все случаи артиллерийской стрельбы, с учетом погоды и пр. и пр. Она нарисовала график, простой, удачный, доступный для понимания обслуге орудия на случай, если командира расчета убьют. И таблицы — дурак поймет. А хорошо и смело жилось тогда, и многое сложное решалось просто — точным ударом громадных снарядов, фугасных, осколочных, зажигательных — каких требовалось.

Она даже кулаком по столу ударила и тут же загрустила. При мужском каркасе ее характера Марья Семеновна была женщина, любила мужей, рожала, воспитывала детей (наспех, некогда было), потом и внука. И как женщина, она без лишней брезгливости и мужского чистоплюйства относилась к жизни, тому липкому, что в ней бывает. Да, ругали ее мужиком, и, чего там, старалась все делать так, чтобы не зря ругали. И все же она была близка извечной сути жизни, так и не понятой самыми умными мужчинами. Старуха угрюмо смотрела в окно. Кот взобрался на ее колени и дремал. В глазах ее возникало прошлое и так ярко, живо было до сих пор.

Грохот орудий, вздрагивающие их стволы, тяжелое гуденье приближающихся снарядов — и тут же лагерь в лесу, палатки, горн, стук барабана: тра-та-та… тра-та-та… Лагерь в бору, дым от костра, солнце, запутавшееся в нем.

— Господи! Как хорошо, как просто все было. А теперь…

А что было хорошо — она для себя не уточняла: прежние ли времена, или еще вчерашний день, до проклятой ночи?

— Все, — пробормотала она и, сбросив кота на пол, занялась тем, что всегда отвлекало женщин от горя, — домашним хозяйством. Сейчас должен вернуться старик. Он пусть готовит завтрак. Она же съездит в больницу, надо только заказать такси. Да, вот и дело.

Она заковыляла к телефону, но остановилась, услышав в замке возню ключа. Дверь распахнулась, и вошел Петр Иванович, порозовевший, бодрый. Но с пустыми руками.

— Где ты был?

— А где же еще, если не в больнице? Парень еще там, и вокруг бригада. Хотят оперировать.

— Но почему не в неврологии?

— Боятся не довезти.

— Едет Митька из Москвы, я же им звонила, требовала.

— Я услышал и вот побежал. Не один. Семен дал подписку. Отложили, обещают, что парень еще продержится.