– Ничего не было, – молвила она.

– Тогда почему ходит такой слух?

Первый раз она улыбнулась – не слишком привлекательное зрелище.

– Вы же знаете женщин: сплетничают, особенно друг о дружке.

Брунетти – всегда был в этом уверен, только касательно мужчин, – слушал, но не реагировал. Она продолжала:

– Сестра Иммаколата вовсе не бывший, как вы полагаете, член нашего ордена. Совсем наоборот – она все еще связана своими обетами.

Затем, поскольку он мог не знать, каковы они, перечислила, отгибая пальцы правой руки:

– Бедность. Целомудрие. Смирение.

– Если она решила уйти, то по какому закону остается членом вашего ордена?

– По Божьему закону!

Резкость ее ответа свидетельствовала: она больше него знает о таких вещах.

– Имеет ли этот специфический закон легальную силу?

– Если нет, то с обществом, которое это дозволяет, что-то не так.

– Охотно допускаю, что с нашим обществом много всего не так, мать-настоятельница, но не допускаю, что в это «много» входит закон, не позволяющий двадцатисемилетней женщине изменить свое решение, сделанное в подростковом возрасте.

– И как же это вы узнали ее возраст?

Игнорируя вопрос, Брунетти спросил сам:

– Есть ли какая-то причина, по которой вы утверждаете, что Мария по-прежнему член вашего ордена?

– Я ничего не «утверждаю», – с тяжелым сарказмом произнесла она. – Лишь говорю правду Господню. Это Он будет отпускать ей грех; я же буду только приветствовать ее возвращение в орден.

– Если Мария не делала того, в чем ее обвиняют, почему она решила покинуть орден?

– Я не знаю Марии, о которой вы говорите. Я знаю только сестру Иммаколату.

– Как угодно, – согласился Брунетти. – Почему она решила покинуть ваш орден?

– Она всегда была своевольной бунтаркой. Всегда с трудом подчинялась воле Бога и большей мудрости ее начальства.

– Это, я так понимаю, синонимы? – спросил Брунетти.

– Шутите, ежели угодно, но на свой страх и риск.

– Я тут не для шуток, мать-настоятельница. Я тут затем, чтобы выяснить, почему она оставила место, где работала.

Монахиня обдумывала эту его декларацию довольно долго. Брунетти смотрел, как одна ее рука поднялась к распятию на груди – совершенно неосознаваемым, невольным жестом.

– Поговаривали… – начала она, но не закончила: опустила глаза, увидела, чем занимается ее рука, и убрала ее с креста; опять взглянула на него. – Она отказалась подчиниться приказу, данному ее начальством, и, когда я назначила ей духовное наказание за этот грех, она ушла.

– Вы говорили с ее исповедником?

– Да. Когда она ушла.

– А он вам говорил что-нибудь, что она ему могла сказать?

Она ясно дала понять, что это вопрос вопиюще неуместный.

– Если она говорила с ним на исповеди, конечно, он не мог сказать мне. Тайна исповеди священна.

– Только жизнь священна, – парировал Брунетти, – и тут же пожалел о сказанном.

Заметил, как она проглотила ответ, встал и поблагодарил.

Если она и удивилась внезапности, с какой он прекратил беседу, то виду не подала. Он прошел к двери и открыл ее. Оглянулся попрощаться: она неподвижно сидит в кресле, а пальцы трогают распятие.

Он проделал свой путь до дома, остановился, купил минеральной воды и был у себя в семь тридцать. Стоило открыть дверь, как тут же понял – все семейство в сборе: Кьяра и Раффи в гостиной, смотрят телевизор – и смеются над чем-то там, а Паола в своем кабинете увлеченно подтягивает певице, исполняющей арию из Россини.

Отнес бутылки на кухню, поздоровался с детьми и прошел по коридору к Паоле. На книжной полке – маленький CD-плеер. Паола, с квадратиком либретто в руке, сидит и поет.

– Чечилия Бартоли? – блеснул он эрудицией, входя.

Она подняла глаза, изумленная – узнал голос певицы. Не подозревает, что он видел ее имя на новом диске Барбери, купленном ею неделю назад.

– Откуда ты знаешь? – На миг она забыла об «Unavoce росо fа» [25] .

– Мы всё видим, – пояснил он, потом внес поправку: – В данном случае всё слышим.

– Ой, Гвидо, не дури! – засмеялась. Закрыла либретто и положила его на стол возле себя; дотянулась, выключила музыку.

– Как ты думаешь, дети захотят пойти куда-нибудь поужинать? – спросил он.

– Нет, смотрят какое-то дурацкое кино – не кончится раньше восьми, – а у меня уже есть что приготовить.

– А что? – Он вдруг почувствовал зверский голод.

– У Джанни сегодня была прекрасная свинина.