Но хочешь не хочешь, а возвращаться домой надо. Покинув берег моря, мы двинулись назад. И все было бы прекрасно, не случись одно происшествие. Очень неприятное, омрачившее нам весь поход. И не хотелось бы мне о нем вспоминать, но правду говорить надо.

Прошла самая последняя ночь… Мы уже и позавтракали. И вдруг один из мальчиков — Гера — заволновался:

— У меня ножичек пропал.

— Как пропал?

— Ну, пропал… Был, а теперь нету.

Надо сказать, что Геру все любили. И когда он растерянно объявил о пропаже, многие ребята и девочки начали поиски. Все знали, что у него был самодельный ножичек, которым он дорожил — сам сделал, готовясь к походу.

Только как ни искали — не нашли.

— Может, ты его вчера потерял, когда сюда шли? — предположил кто-то.

— Да нет, вечером-то был у меня.

— Был, — подтвердили некоторые ребята. — Мы видели, как он его из рюкзака выкладывал и поверх одеяла положил.

Событие приобретало серьезную окраску: значит, ножичек не потерян, а его украли? Страшно подумать — неужели среди нас оказался вор?

Следствия никто не вел, но уже через несколько минут истина была установлена. С правой стороны от Геры лежал Сережа. Он о чем-то долго шептался с Вовкой — это видела Рита. Потом Сережу с Вовкой видели на улице за воротами — они быстро шли, свернули за угол, а там растет высокий бурьян. Они постояли около этой травы и, смеясь, вернулись. Ничего особенного в такой их прогулке не было, но едва услышав об этом, Рита выбежала за ворота.

А через некоторое время она вернулась. В руках у нее был… Герин ножичек.

Тут уж на Сережу с Вовкой налетели все ребята:

— Зачем вы это сделали? Зачем забросили Герин ножик в траву?

Вовка покраснел, глядел в землю, переминался с ноги на ногу. А Сережа ухмылялся. Он вроде бы нисколько не был ни расстроен, ни смущен.

— А что? — фыркнул он. — Интересно! Уж больно он трясся над этой своей железкой.

Железка! Конечно, по сравнению с дорогим ножичком, который был у Сережи — купленный в магазине, новенький, с блестящими лезвиями, — Герину самоделку можно было назвать презрительно «железкой». Но не деньгами меряется в жизни многое, не деньгами определялась для Геры и цена этого ножичка. И если она, такая невзрачная «железка», дороже человеку, чем роскошная вещь, если он сам смастерил ее и бережет, зачем же брать ее да еще выкидывать? Брать чужое без спроса некрасиво, позорно, преступно — воров по закону судят. И Сережа с Вовкой, взяв ножичек тайком, тоже уподобились ворам. Кто-то из ребят даже назвал их ворами. Но им-то ведь даже и не нужен был этот ножичек! Они тут же выбросили его. Им было просто «интересно»! А что интересно? Смотреть, как Гера будет переживать? Как он хватится, станет искать, расстроится, да еще, быть может, и заплачет из-за своей «железки»?

Воры не воры, а мелкие пакостники! Вот кем оказались Сережа с Вовкой. Распирало их любопытство: что из их озорства получится. И сотворили они ради своего удовольствия гадость товарищу, с которым делили пятнадцать дней трудности похода, спали бок о бок, ели из общего котла…

Я, очевидно, не стал бы все-таки вспоминать про этот неприятный эпизод, если бы не встретился с Сережей еще раз. И когда это произошло, я понял, что тот поступок с ножичком у Сережи не был случайным…

Пригласили меня однажды в гости. Пришел я к знакомым и увидел у них Сережу. Он был с мамой. Мои знакомые оказались и ее хорошими знакомыми. Сели взрослые за стол. А перед этим хозяева ребятишек покормили и сказали: «Идите играйте». Все дети побежали на улицу, а Сережа закапризничал, заломался, начал к матери приставать: «С тобой хочу!» — «Неудобно, Сержик, — сказала она. — Видишь, ребят здесь нет, а со взрослыми тебе делать нечего». — «А я хочу!» — заявил он и уселся рядом с матерью.

Хозяева, люди вежливые, конечно, ради приличия сказали: «Пусть сидит». И вот он остался со взрослыми, есть уже не хотел, просто ковырял хлеб да вмешивался в разговоры взрослых — это тоже было неприлично, невоспитанно. А потом вдруг заявил: «Пойдем домой!» — «Ну, иди», — сказала ему мама. А он опять заломался: «Один не хочу, скучно одному, вместе пойдем». Вечер только еще начался, все стали уговаривать его: «Не порти маме праздник». Но ничто не помогло, он и слышать не хотел. Короче говоря, оделась она и ушла с сыном.

Не скрою, на прощание я сказал: «Извините, но вы неправильно поступаете, потакаете Сережиным капризам. Он же измывается над вами. Наплачетесь вы от такого сына, если не возьмете его в руки, да и обществу страшного эгоиста подарите». Пощадил я ее материнское сердце и не сказал еще про эпизод в походе. Но она, видно, сама все понимала и печально вздохнула: «Ваша правда, говорит, только один он у меня, сиротой растет, отца-то нет, умер». И этим словно оправдалась. А после ее ухода в нашей компании долго еще говорили и о ней, и о Сереже…

Я рассказал об этом не для того, чтобы просто сообщить, как иные мамы и папы балуют своих детей. Вы это и без меня знаете. И кое-кто из вас даже пытается себя этим тоже оправдывать: дескать, если я и эгоист, так что поделаешь — взрослые меня избаловали!

Когда балуют, безусловно, приятно: значит, любят, вот и стараются сделать, как тебе лучше. Но возникает вопрос: а сам-то ты любишь своих родных? Почему же тогда сам не хочешь сделать так, чтобы для них было лучше? Или, может, не любишь?

Про Зину, которая ушла от матери, видимо, можно сказать, что она не любила мать. А если и это неверно? Как можно не любить родную маму или папу? Сколько лет я на свете живу, а такого человека еще не встречал. И, может, Зина все-таки любила мать, но тем не менее ушла.

Почему же?

Вот у Сережи я через несколько дней спросил: «Почему ты маму из гостей увел? Наверное, не любишь ее». Так он просто обиделся: «Это я-то не люблю? Еще как люблю!»

Значит, любит, а плохое делает! И мало того, что из гостей увел, радости лишил, еще и нервничать заставил, волноваться: разве ей не стыдно за такого сына перед своими друзьями?