Шрифт:
– Отвезем, девушка, не волнуйся ты так. Только где он, дом-то твой? На реке?
– Да, да, выше Эчуки.
Джо посмотрел на своего напарника и прошептал:
– Издалека забрела.
– А чья усадьба-то?
– Джемиесона. Это мой дядя. Почему мы не едем?
– Ладно, ладно, поедем. На-ка вот, выпей. Трясешься, как не знаю что.
Он всунул ей в руки толстую керамическую кружку с горячим, сладким чаем.
Дели почувствовала у своих губ выщербленный край и, сделав глоток, тут же протянула кружку назад: от сладкого кипятка ее едва не стошнило.
– Воды дайте, пожалуйста, воды.
Джо достал из мешка, висевшего на дереве, флягу с водой. Дели видела сквозь огонь белую палатку, тщательно выметенную дорожку перед входом, пустые банки из-под джема, аккуратно сложенные пустые бутылки, поблескивавшие в свете костра. Все это было похоже на сон, но живой и до боли правдоподобный.
– Ну что, мисс, – проговорил второй рубщик, когда Дели одним глотком осушила кружку, – цепляйтесь снова рукой за шею Джо, – он хотя и боится женщин, но один раз потерпит, – а другой рукой точно так же за меня держитесь.
Они усадили ее на свои переплетенные руки и так между ними она ехала до тех пор, пока впереди не показался свет, широкий размах реки, поблескивавшей под лупой. Потом она оказалась в лодке, вся в огне и вместе с тем сотрясаясь от холода. Голова ее покоилась на аккуратно сложенной парадной куртке Джо, тело было укрыто одеялом.
Перед ней мелькали темные макушки деревьев. Лодка, поворачивая вместе с течением, увлекала за собой луну и звезды, и они размеренно двигались позади убегающих деревьев.
Дели вдруг показалось, что она в самом сердце Вселенной и тихо кружится в нем, приобщаясь к великому движению и великому покою.
И – словно удар, мучительная боль – лодка прошуршала по песку, и Дели услышала голос Джо: «Огни везде. Клянусь, они здорово переполошились».
Из-за толстой черной стены доносились приглушенные голоса. Потом стена сомкнулась, и она уже ничего не видела – только черный занавес, на котором вспыхивали и гасли огоньки.
28
– Все вышло как нельзя лучше, – сказал Чарльз. Он сидел возле постели и сжимал рукой худенькую ладошку племянницы. – Если бы не твоя болезнь, тетя, наверное, сошла бы с ума. В день похорон она совсем не поднималась. Нам уже в Эчуку пора, тело на вскрытие везти, потом хоронить, а она лежит лицом к стене… Нет, нет, молчи, – поспешно проговорил он, когда Дели открыла рот, – тебе нельзя разговаривать. Я сюда врача отправил из Эчуки, – продолжал он, – говорю: видно, доктор, придется вам сразу двух пациенток лечить. Он вас обеих осмотрел, а потом пошел к Эстер и все ей серьезно объяснил: что у тебя муррейский эн… энцефалит и что твое выздоровление целиком зависит от хорошего ухода. Говорят, эту штуку москиты разносят.
– Да-давно?
– Давно ты лежишь? Да уж почти три недели. Жар у тебя сильный был, но сейчас дело на поправку идет. Эстер за тобой день и ночь ухаживала, измучилась так, что одна тень от нее осталась. А как увидала, что ты вывернулась, пошла на поправку, сама свалилась без сил. Два дня отсыпалась. Анни с ней сидит, так что еще денек-другой и будет как новенькая.
Дели слушала и не понимала. В голове – пустота, а в ней гулким эхом отдаются слова, странные, бессмысленные. Эстер «будет как новенькая». Дели «вывернулась»… Ей представилось, что она неожиданно вывернулась из-за угла, а там улица: длинная, серая, пустынная. Адама нет, и улица мертва.
– Я не хочу поправляться.
– Ты уже поправляешься, хочешь ты этого или нет. Все проходит. Со временем ты оглянешься назад и поймешь, что видишь прошлое совсем по-другому и чувствуешь все иначе, помяни мое слово.
Дядя ушел, и Дели осталась одна. Из окна в комнату падали косые лучи предзакатного солнца, в которых кружились проявленные из воздуха пылинки. Спрячется солнце, а пылинки останутся и будут также медленно кружить в своем танце, но этого уже никто не увидит, они снова превратятся в пылинки-невидимки.
Как похожи эти лучи на те, что проникали в комнату в тот памятный день, когда Адам впервые поцеловал ее. Дели быстро повернула голову к двери: Адам! Но нет: рожденный памятью образ тут же слился с темнотой и исчез навсегда.
Утром Чарльз принес с собой папку, в которой лежали написанные от руки и скрепленные между собой странички.
– Взгляни-ка, думаю, ты захочешь оставить их у себя. Здесь сочинения Адама, и кругом твое имя. Филадельфия! Дели! Дельфина! Как только он тебя не называет, – еле заметная улыбка тронула его губы. Он положил папку рядом с безжизненной рукой племянницы. – Читай, только понемногу, тебе нельзя переутомляться. Сегодня придет доктор, держись молодцом, может, он разрешит вставать.