Тимка поймал вдруг ее быстрый, заинтересованный, совсем не монашеский взгляд, брошенный в сторону его окна.

Тимка несмело заулыбался.

Затем вдруг резко — настигающе — оглянулся. За спиной была больничная палата.

А под окном — монастырский двор.

Он безжалостно ущипнул себя за кисть руки. Даже зашипел от боли.

Юная монашенка, уже почти миновав окно, отчетливо опять посмотрела на Тимура.

— Вот так-так! — раздался за спиной оживленный стариковский голос. — Он уже, полюбуйтесь, возле окошка!

В палате стояли трое — старичок и две женщины, все в белых халатах.

— Иди-ка сюда, любитель электричества! Снимай рубаху. Будем тебя изучать и разглядывать.

Внимательно выслушивая Тимку, считая пульс, заглядывая ему под веки, старичок беспрерывно разговаривал:

— Так-так! Отлично! Даже превосходно, можно сказать! Хотя, если честно, чистейшее было мракобесие — надеяться на хороший исход! Да-с! Очень уж ты, сударь-сударик, был нехорош. Прямо уж так нехорош, что хоть сразу в поминанье заноси! Но — молодец! — обманул всех! И меня в том числе. Впредь поступай так же. Помереть, ты понял, дело не хитрое. Головка как? Не потрескивает? Не кружится? Ничего такого-этакого… (он жестом изобразил затмение перед глазами) не чувствуешь? Тимка на мгновение заколебался, но ответил затем как можно равнодушнее:

— Головка как головка…

— Ага. — Доктор все же всматривался в его зрачки с некоторым сомнением. — Учишься как?

— Нормально… — без охоты протянул мальчик. — По-разному. «Четверки», «тройки».

— Если вдруг «пятерки» начнешь хватать, в ужас не приходи! После такого катаклизма все может быть.

— А если вдруг «двойки»?

— «Двойки»? Ну что ж… Не ты первый, не ты последний. Не пропадешь. Сейчас куда ни кинь — везде двоечники! Только с тобой такого не будет, не надейся… Так! — обратился старичок к женщинам в белых халатах. — Еще разок клинический анализ крови, экагэ. Денька два понаблюдайте за мочой, за сахаром. Думаю… Думаю, все будет в порядке! Будет? — Он хлопнул Тимура по голому пузу. — Будет! Теперь обязан сто лет жить и еще три года! Понял?

Через пару дней вместе с матерью Тимур возвращался из больницы.

На улицах еще всюду были видны следы урагана. Кровельщики чинили крыши. Рабочие распиливали и растаскивали упавшие деревья. Монтеры висели на столбах, налаживая проводку.

— Нашу чинару-то тоже сломило, — сказала мать. — Правда, бережно так упала, как по заказу. Нигде ни грядочки, ни цветочечка не помяла. Был бы ты поздоровей, так распилил бы, а? А то Георгий с катером-то своим совсем от дома отбился.

— Распилим… — рассеянно отозвался Тимур, откровенно не узнавающими глазами глядя вокруг.

Даже на дом родной он взглянул странно — как на что-то, почти не знакомое, хотя когда-то и виденное.

С тем же странным выражением в глазах он смотрел на море, когда полусидел-полулежал на берегу бухточки невдали от дома. В бухточке играла на солнце вода. На другом берегу, на лужайке перед спортбазой занимались хореографией девчонки в разноцветных, ярких, как леденцы, купальниках.

Тренер — дебелая баба в малиновом тренировочном костюме, — стоя на возвышении, орала в мегафон:

— Легче! Представьте себе, напрягитесь, что вы бабочки, мотылечки легкокрылые! А не коровы недоеные! Бальзаминова! Ты что ж, милая, так раскорячилась-то, ласточка моя кривокрылая? Это ж не дискотека! Васильева! У тебя пониже ягодиц ноги? Точно? Ноги? Ну, извини! Я думала, протезы…

И много еще такого, в подобном же роде, доносилось до слуха Тимура, когда он со все большим интересом смотрел на разноцветную россыпь купальников за синим зеркалом бухточки на зеленой лужайке возле нежно-абрикосовых стен здания спортбазы.

Затем, по команде тренера, девчонки без явной охоты потрусили к воде.

— До буйков и обратно! — заорала им вслед баба в малиновом. — Миловидова! Не сачкуй! Я тебя все равно вижу! — И с откровенным облегчением бухнулась в шезлонг загорать. Куртку с себя стягивала, уже закрыв глаза и отдохновенно улыбаясь.

Девочка вынырнула прямо у берега, по-пластунски выползла на песок и схоронилась за камнями. С удовольствием растянулась, подставив солнцу спину.

Тимур смотрел взволнованно. Девочка была метрах в трех от него, не больше.

Он смотрел на нее, как на диковинку, потом наконец решился, тихонько прокашлялся и с интонациями тренера произнес:

— Миловидова! Не сачкуй!

Она повернула к нему голову, казалось, без всякого удивления.

— А я, между прочим, не Миловидова.

— А кто ж?

— Сандра Боттичелли. Неужели не признал?

— Да? — не нашелся с ответом Тимур. — А чего тогда сачкуешь?

— Спинка болит. Потянула. А мадам Карабас узнает — сразу со сборов выгонит. Врубаешься?

Он подумал и честно сказал:

— Не… Не очень.

— Выгляни, — попросила она. — Чего она делает?

— Сидит. Загорает. Может, спит.

— Это хорошо. Спинка-то, может, и сама пройдет. Когда лишнюю нагрузку дашь, тогда только больно… Слушай! А где я тебя могла видеть? — Она спросила это без всякого кокетства, очень простодушно и искренно.