Здание, занимаемое комиссариатом, представляло собою доходный дом, разделенный на ряд барских квартир. Таким образом, при каждой из них были благоустроенные кухни, где я и распорядился топить все время плиты, чтобы сотрудники могли там погреться и приготовить себе чай ( у кого он был).

Не могу не посвятить несколько слов моим сотрудникам, этим истинным страстотерпцам той эпо­хи. Большинство их было беспартийные, или по-советски note 218 «буржуи» — дамы, девицы, молодые и старые мужчины.. Все это были представители настоящей интеллигенции, об­разованные, культурные и, конечно, истинные "лишенцы", хотя в то время такого юридического термина и не существовало. Мой комиссариат был лишен всяких пайков, и люди должны были жить на одно только жалова­нье, покупательская способность которого с ежедневным (факт!) вздорожанием жизни соответственно па­дала.

Периодические увеличения жалованья всегда отстава­ли и не соответствовали неумолимому темпу жизни. И по­этому все сотрудники жили тем, что, под страхом по­пасть в казематы ЧК, продавали все, что могли, на Сухаревке… В конечном счете люди ходили в каких то жалких, часто имевших совершенно фантастический вид, лохмотьях и в изношенной до отказа обуви.

Трамваи почти не ходили. Редкие циркулировавшие вагоны были со всех сторон, как гроздьями, увешены прицепившимися к ним с опасностью для жизни людь­ми. На остановках их старались оторвать такие же, как и они, озверевшие граждане… Происходили побоища и катастрофы. Но на них никто не обращал внимания — на войне ведь, как на войне…. Помню один случай, когда на моих глазах проезжавший близко такого перегруженного вагона грузовик, как бы слизнул цеплявшихся за вагон людей, задавив на смерть и перекалечив 17 человек… И… ни на кого это не произвело ни­какого впечатления в эту эпоху всеобщего озверения и оголтения…

Немудрено, что в виду такого состояния трамвайного движения главным, если не единственным способом передвижения для «буржуев» было хождение пешком. Но в течение длинной и суровой зимы улицы и тро­туары были забиты сугробами снега и ухабами. Передвигаться было трудно. Голодовки и лишения ослабили note 219 людей. И чтобы поспеть во время на службу к десяти часам, «буржуи" должны были выходить из дома часов в шесть-восемь утра в зависимости от расстояния, но необходимо помнить, что все дома, находящееся в центре или близко к нему, были заняты "товарищами" и их се­мьями. С трудом вытаскивая ноги из глубокого снега, проваливаясь и падая, шли они, шатаясь от слабости и от голода в промокшей насквозь обуви или, вернее, остатках обуви. Озябшие и промокшие, приходили они в учреждение, где было холодно, как на северном полюсе. Кое-как работали весь день (естественно, что рабо­тоспособность их была крайне понижена), все время го­лодая, и в пять часов уходили домой, возвращаясь по неосвещенным улицам, что еще больше затрудняло путь… Совсем изнемогая, приходили домой и погружа­лись в мрак (ведь «буржуям» не полагалось энергии, а керосин и свечи были недоступны) и в холод своих нетопленных жилищ: дрова стоили безумно доро­го, лишь счастливцам удавалось за бешенные деньги тайно приобрести топливо, которое употребляли только для готовки на маленьких плитках-«буржуйках». До­ма они заставали своих близких, детей и стариков, страдающих от голода холода и, наводящей ужас и отчаяние, темноты…

Но далеко было до отдыха. Кроме службы, была еще "трудовая повинность", которая всем гнетом, всей тяже­стью опять-таки ложилась на «буржуев", ибо "товари­щи" всегда находили лазейки, чтобы отлынуть вместе со своими семьями от этой барщины.

Мне тяжело вспоминать все то, чему я сам был постоянным свидетелем (самому мне не приходилось это испытывать) и то, что мне рассказывали сами испытавшие. Это было столь ужасно, что и до сих пор при note 220 воспоминаниях об этих чужих страданиях, обо всем этом " не страшном", я чувствую, как кровь стынет в жилах и по спине проходит дрожь тихого ужаса и отчаяния…

Люди голодали в Москве и, конечно, главным образом, «буржуи", хотя бы они и состояли на советской службе…. Но провинция, хотя и бедствовала, но не в та­кой степени. И поэтому служащее по временам выделяли из себя особые "продовольственные экспедиции", с разрешения начальства ездившие в провинцию за продук­тами.

Одна такая экспедиция была командирована служа­щими Наркомвнешторга и при мне… Голод стоял адский, пайков почти не выдавалось. И вот однажды ко мне явился заведующий статистическим отделом М. Я. Кауфман, он же председатель исполкома служащих комиссариата, просить разрешения на отправку такой экспедиции за продуктами. Конечно, я разрешил и распо­рядился приготовить все необходимые документы — разрешения и пр. Служащие собрали по подписному листу ка­кую-то сумму и выбранные ими, две сотрудницы и один сотрудник, поехали… Экспедиция эта окончилась пе­чально. Провизии посланные привезли очень мало. Но за­то все они дорогой, сидя в нетопленных товарных вагонах, наполненных больными сыпным тифом и вша­ми, заразились сыпным тифом и, больные уже, возвра­тились в Москву… Двое из них умерли через два-три дня, а третий, после долгой болезни, хотя и оправил­ся, но остался инвалидом на всю жизнь…

Да, жизнь служащих была одним сплошным страданием, и я хочу дать читателю представление об этих "тихих" адских мучениях. Вот предо мною встает образ хорошей интеллигентной русской девушки, note 221 бывшей курсистки… Она находилась у меня на службе в отделе бухгалтерии. Я ее не знал лично. Фамилии ее я не помню. Смутно вспоминаю, что ее звали Александра Алексеевна. Она в чем то провинилась. Бухгалтер пришел ко мне с жалобой на нее. Я позвал ее к себе, чтобы… сделать ей внушение… Была зима и, как я выше говорил, в комиссариате царил холод. Секре­тарь доложил мне, что пришла сотрудница из бухгал­терии, вызванная мною для объяснений.

— Просите войти, — сказал я, все еще в раздражении из-за жалобы главного бухгалтера.

Дверь отворилась и вошла Александра Алексеевна. Бледная, изможденная, голодная и почти замороженная. Она подошла к моему письменному столу. Шла она, как то неуклюже ступая в громадных дворницких валенках, едва передвигая ноги. Она остановилась у стола против меня. Я взглянул на нее. Голова, обвязанная ка­кими то лохмотьями шерстяного платка. Рваный, весь то­же в лохмотьях полушубок… Из под платка видне­лось изможденное, измученное голодом милое лицо с прекрасными голубыми глазами… Слова, приготовленные слова начальнического внушения, сразу куда то улетели и вместо них во мне заговорило сложное чувство сты­да… Я усадил ее. Она дрожала и от холода и от страха, что ее вызвал сам комиссар. (По закону я имел право своей властью, в виде наказания, посадить каждого сотрудника на срок до двух недель в ВЧК… Излишне прибавлять, что я ни разу не воспользовался этим правом. — Автор.)

Я поспешил ее успокоить и стал расспрашивать. У нее на руках был разбитый параличом старик отец, полковник цар­ской службы, больная ревматизмом мать, ходившая с распухшими ногами, и племянница, девочка лет шести, note 222 дочь ее умершей сестры…. Голод, холод, тьма… Она сама в ревматизме. Я заставил ее показать мне свои валенки. Она сняла и показала: подошва была стерта и ее заменяла какая то сложная комбинация из лучинок, картона, тряпья, веревочек… ноги ее покрыты ранками… Мне удалось, с большим трудом удалось, благодаря моим связям в наркомпроде, получить для нее ботин­ки с галошами… И это все, что я мог для нее сделать… А другие?… эта масса других?…