Неприятно было и то, что сияющий бар, единственный источник твердого дохода, приносил в среднем от пяти до восьми рублей за вечер. Хамоватые молодые люди спокойно поглядывали на серенькие ценники с пугающими цифрами, но пили исключительно пепси-колу, разбавленную обыкновенной водкой из соседнего гастронома.

Встревоженный Горчаков ударил в набат. Каждые сорок пять минут он появлялся из кабинета и обходил столики, бдительно принюхиваясь. Для остроты обоняния Горчаков бросил курить. Но тертые завсегдатаи играючи обштопывали энтузиаста-руководителя. Среди них распространился своеобразный конкурс, что-то вроде «А ну-ка, обмани!» В обычай вошло посасывание спиртного через трубку в рукаве из бутылки, спрятанной во внутреннем кармане пиджака.

Нравы быстро портились. Интересные люди обходили «Монолог», как чумной квартал. Персонал молодежного кафе, удрученный ходом событий, начал посматривать на сторону. Когда появились первые дезертиры, Горчаков приуныл, хотя и продолжал ставить в отчетах бодрые галочки.

— А ведь как начинали! — жаловался он верному сторожу Анкудинычу. — Сколько было задумок, эх!..

Анкудиныч, навсегда облюбовавший для ночных бдений место дискжокея, степенно объяснял:

— Дак ведь место тут такое…

— Какое такое? — страдальчески спрашивал павший духом директор.

— А такое. Несчастливое…

И Анкудиныч начинал вещать эпическим, внешне очень достоверным тоном старожила-сказителя. По нему выходило примерно так:

Еще при царе Александре Благословенном местный золотопромышленник и самодур Ефим Перепреев затеял поставить на этом месте большой мучной лабаз. Умные люди, конечно, отговаривали, но своенравный Перепреев уперся, как баран.

Семь раз возводил упорный самодур свой лабаз, и семь раз колоссальное строение сгорало в одночасье. Ну, бросились ловить злоумышленников и впопыхах засадили в острог двух подвернувшихся странников, Микишку и Хорька. Закусивший удила Перепреев приступил было к восьмому строительству, но внезапно помер с симптомами острого «кондратия». На смертном одре он, якобы, поманил старшего приказчика пальцем и пророчески шепнул:

— Месту сему пусту быти!

Последнее со стороны Анкудиныча было попросту нахальным враньем, ибо таким образом изъяснялись только в петровские времена.

Горчаков отмахнулся от сказителя, но в душе затаил сомнения и печаль.

Что-то такое все же было в судьбе несчастного «Монолога». За какие-нибудь полгода он сильно сдал, подзавял и стал чахнуть. Исчез потусторонний дискжокей, прихватив с собой всю музыкальную электронику. На смену хамоватым молодым людям пришли небритые посетители, презирающие закуску как таковую и всему на свете предпочитающие красный «вермут».

Нехорошие завсегдатаи плодились, как клопы. Девушки перестали появляться в «Монологе» вовсе. Кафе катилось и катилось под уклон.

Разочарованный Горчаков уехал на учебу в город Вышний Волочек, оставив преемнику восьмикилограммовую папку с отчетом о проведенных мероприятиях. В баре новый, чрезвычайно расторопный буфетчик заторговал пивом навынос и в разлив.

Появился в продаже темный маслянистый портвейн, добываемый, очевидно, из подземных скважин, а также ароматизированное вино «Осенний сон». В одной бутылке этого удивительного напитка заключалось столько запаха, что доставало до автобусной остановки. Поэтому от пассажиров, садившихся здесь, всегда подозрительно пахло, и контролеры проверяли их в первую очередь, с пристрастием.

Серж Гогонин как-то по старой памяти заглянул в бывшее молодежное кафе, но дальше порога не пошел. «Бобик сдох!» — философски изрек он и удалился в проверенный «Циркуль». В душе Серж чувствовал себя отомщенным.

Дольше всех из сотрудников держался верный Анкудиныч. Но и его доел нервный завсегдатай, узревший в гардеробе синюю крысу величиной с валенок. Завсегдатая ловили всем обществом, сшибая мебель, свистя и топая. Анкудиныч получил сильную контузию вешалкой, стал задумываться и однажды поутру объявил коллективу:

— В нашем вертепе спиться — плюнуть раз!

Действительно плюнул и ушел сторожить конфетную фабрику, куда его давно звали.

Сейчас в «Монологе» овощехранилище.

Л. стоял в нашем столовском буфете и размышлял: брать или не брать?

Давали корейку, но лучшие куски уже, конечно, расхватали. Оставалось одно сало. Но ведь хочется, хочется корейки… Я стоял и напряженно думал, и рядом стояли еще человек пять и тоже думали.

Вдруг протиснулся к прилавку Санька Жогин (я его сразу узнал) и нахальнейшим голосом распорядился:

— Взвесьте-ка мне, мамаша, кусочек килограмма на полтора. Только попостнее, будьте любезны. Без сала.

Крупногабаритная «мамаша» за прилавком и бровью не повела.

— Все хотят постного. А куда мне прикажете сало девать?

Тут Санька произнес такую фразу:

— Любезнейшая, сало я попрошу взвесить отдельно, нарезать тонкими ломтиками и оставить себе!

Так вот прямо и сказал.