Лодка все крутилась и крутилась. И когда поп взглядывал вверх, Кирьянов видел потное маленькое лицо, косматульки бороды, вытаращенные глаза.

— Держитесь крепче! — крикнул Кирьянов. — Молитесь!

— Уповаю на милость его! — отвечал поп, совершая очередной вращательный проплыв. А сам все водил удилищем туда и сюда, играл блесной в воде — соблазнял. И Кирьянова пронзило: ведь поймает!.. А поп все колыхал, все водил блесну туда-сюда.

— Подцепит… Подцепит… — стонал откуда-то взявшийся Макухин. Он горестно переглянулся с Кирьяновым.

— Чего ему не поймать, — вторил тот. — Таймень — дурак, шуму не боится.

И Красный Таймень казался ему не очень уж завидным. Здоров, конечно, но глуп, глуп…

Таймень взял. Это заметили по тому, что поп вдруг свернулся в серый матерчатый ком. И удилище… Оно кланялось воде царедворческим низким поклоном.

— Поймал!.. И-эх…

Макухин содрал с лысины кепку. Кирьянов, чтобы все увидеть, лег на край, свесил голову.

Поп отчаянно воевал с рыбиной.

Удилище все кланялось, лодка прыгала, металась из стороны в сторону.

Поп громко ухал.

— А вы его вытянете, святой отец? — осведомился Макухин.

— Ух!.. Ух!.. С божьей по… Ух!.. Потянул, как жеребец!

Вдруг таймень вскинулся, вырвался из воды — медно-красный! — и с громовым ударом упал обратно, поразив всех своей огромностью. На скале вздохнули — завистливо.

«Чтобы ты сорвался…» — молил Кирьянов.

Но леса была синтетическая, крючок зацепистый, таймень не сорвался. Он и вскинулся, наверное, от отчаянья, потому что вскоре лег на воду. Все замерли. Отец Афанасий стал его подтягивать. Взял двухкрючковый багор, сунул в воду.

— Сейчас… сейчас… — шептал Кирьянов.

— Так его! — крикнул поп, делая багром резкое движение к себе. И тотчас вместо рыбы возник зеленый бурун. Вспыхнули и погасли в нем оранжево-черные плавники. Лопнул капроновый шнур. Все смешалось: лодка развернулась и попала в струю кормой, ее резко положило на бок. И рядом с ней заполоскалась на течении старенькая ряса.

На скале охнули, но поп уцепился-таки за лодку, успел — и летел с нею вниз, к бурунам.

— Ну, теперь ему разве один бог поможет, — угрюмо сказал Макухин, спускаясь вниз.

Мальчишки прибежали первыми. Когда явились Кирьянов с Макухиным, отец Афанасий был уже на берегу.

Поп корчился, локтями прижимал бока. Мокрая ряса почернела и облепила его.

— Счастлив ваш бог! — крикнул, подбегая, Макухин.

— О-ох… — выдохнул отец Афанасий и голову набок склонил. — Понесло меня. Поистине, кого желает наказать господь, того он прежде лишает разума.

Вода, стекая, журчала.

— Целы?… Целы?… — спрашивал Кирьянов.

— О-ох, все бока избиты. Наверно, и ребра сломаны. И хром вот, как Иаков после битвы с Ангелом. Как я, старый дурак, попадье на глаза покажусь?…

И сел на мокрую гальку.

Поздно вечером ходил Кирьянов к тайменю. Шевелилось опасение: не ушел ли таймень? Но была и какая-то странная уверенность, что не ушел, поскольку горы и скалы здесь.

Упал красный луч. Загорелись скалы. А в урочный час всплыл Красный Таймень.

Кирьянов вздрогнул. Все в нем теперь ликовало, радовалось, торопилось куда-то. Так спешило, что все прочие движения, находящиеся вне его, замедлились, разбились на кадры. Например, Кирьянов отчетливо видел: из воды выходит тупая рыбья морда, вода вспучивается, расклинивается, убегает. Появляется туловище — широкое. Напружинены плавники. И все это медленно входит в красноту луча.

Громадная огненная рыба расцвела на плоскости воды, оперлась на подогнутый хвост. Резкий звук выплеска мечется среди скал, врывается в напряженный гул бурунов. Рыба опускается обратно в воду. Та медленно глотает чудесный цветок и разбегается кровавыми всплесками.

Кирьянов рассмеялся.

— Так их, этих попов! — сказал он. — Ишь, рыбки им захотелось.

Красный Таймень плясал, и медная блесна моталась и звенела на его щеке.

…Ночью приснился точный план вылавливанья Красного Тайменя. Все просто. Надо стать одной ногой на широкую скалу, другой на ту, что громоздится в стороне, а руки опустить вниз, метров на пять — восемь.

Кирьянов ухмыльнулся — во сне — и натянул одеяло на голову.

…День был продолжением вчерашней радости. Хотелось петь или приговаривать:

— Эй, бей веселей! Эй, бей!

Стук разносится в деревенской тишине, бежит до синих гор, стукается в мягкие лесные бока и катит обратно. Кирьянов, целясь глазом, все бьет и бьет. Под ударами легкого молотка, занятого у хозяина, чайная ложка меняет форму и приобретает замысловатый изгиб. Это уже не подаренная женой ложка, а невиданной формы блесна. Серебряная! Рассчитанная для одного раза, одного места, одной рыбы.