— Какой театр… Какие экскурсии… В рабочие-то дни… Ты думаешь, что говоришь? — протяжно, с мучительной укоризной проговорил Курманов.

Надя от неожиданности смутилась.

— Хорошо, отдам билеты Лекомцевым, — сказала она изменившимся голосом и этим еще больше разбередила его душу.

Курманов посмотрел на Надю умоляющими глазами: «Неужели перестала меня понимать?» И мягко, чтобы не обидеть ее, сказал:

— Ты не жена, а крапива стрекучая.

Надя обвела Курманова ласково-грустным взглядом и неожиданно громко рассмеялась. Курманов удивленно смотрел на нее:

— Ну что ты, что ты?

Надя продолжала смеяться. Лицо ее раскраснелось, в глазах стоял влажный блеск. Но вот она смолкла и, стараясь удержать на лице улыбку, сказала:

— Наконец-то поговорили на семейную тему. А то все полеты, полеты, будто я у тебя ведомая.

Курманов оторопело глядел на Надю. В другой бы раз прыснул от ее слов — вот чудачка! — но сейчас лишь неопределенно хмыкнул.

Потом он взял телефонную трубку, и Надя заметила, как побледнело его лицо.

— Ох, про цветы я совсем забыла, — спохватилась Надя и скрылась в комнате.

Курманов вызвал подполковника Ермолаева.

— Егор Петрович? Готовь полеты. Что? Отменяю прежнее решение. Да, отменяю.

Курманов почувствовал, как Ермолаев замялся, без какого-либо воодушевления, с холодком воспринял его указания. Конечно, был в недоумении: то полеты отставить, то вдруг давай, планируй.

Курманов вспомнил, при каких обстоятельствах он перенес предварительную подготовку. Днем, когда Ермолаев вошел к нему в кабинет, он разговаривал по телефону с полковником Корбутом. От него Курманов узнал, что в полк назначен новый командир. Эту весть он воспринял как должное. «Сверху видней», — как любил говорить Ермолаев. Виду не подал, но его вывело из равновесия предупреждение Корбута: «Смотрите, до его приезда дров не наломайте!» «Не доверяют», — подумал Курманов. Когда приподнял голову, увидел Ермолаева с плановой таблицей полетов:

— Посмотрите, Григорий Васильевич!

В эту минуту у Курманова проносились в душе мучительные ураганы, ничто ему было не мило, он отсутствующим взглядом посмотрел на Ермолаева и холодно произнес:

— Не надо.

Ермолаев изменился в лице:

— Что, летать не будем?! Летать не будем?! — спросил он, недоуменно глядя на Курманова. Отставить предварительную подготовку… В своем ли надо быть уме?

— Не будем, — сквозь зубы сказал Курманов, не объясняя причины.

Позже, когда Курманов вернулся со спортивной площадки, ему позвонил Дорохов: «Как завтра, летаешь?» И Курманов ответил ему в сердцах: «Нет, не летаю».

Вот как все получилось.

Теперь Курманов не мог простить себе той поспешной горячности, того неожиданного поворота мыслей, когда, не ожидая того сам, пошел поперек себя. Ведь сам больше, чем кто-либо, хотел летать и сам же развел тишину, которую справедливо возненавидел Дед.

В голосе Ермолаева Курманов почувствовал холод молчаливого осуждения. Но он сознавал: все это эхо дневного разговора, в котором не было никакой вины Ермолаева. Причиной всему был он сам.

Перебарывая внутреннее волнение, Курманов заговорил с Ермолаевым достойно и уважительно:

— Егор Петрович, прошу продумать предложения. Рассмотрим прямо с утра. Руководитель? Вы будете руководить полетами.

— А вы как? — спросил Ермолаев, переходя на сухой, официальный тон.

— Давай разведку погоды.

— Хорошо, — деловито сказал Ермолаев, считая разговор законченным.

Но Курманов с самого начала разговора держал в уме мысль о Лекомцеве и теперь высказал ее:

— Да, вот что, планируй Лекомцева.

— Лекомцев уезжает, — оживленно отозвался Ермолаев.

Курманов насторожился:

— Куда?

— В командировку. За пополнением. Вы же согласились.

Курманов вспомнил: против поездки Лекомцева он не возражал. Но тогда у него были свои соображения. Чего Лекомцеву глаза мозолить в гарнизоне? Перед женой стыдно — звено летает, а он как неприкаянный. А командировка есть командировка. Все же служба, доверие. Но теперь-то все переиначилось. Решено проводить полеты, и чего летчику сидеть на земле?

— Петрович, командировку надо отставить. Включай Лекомцева в плановую, — сказал Мурманов спокойно, но настойчиво.

— Нельзя, Григорий Васильевич. Приказ ведь. Да и вообще, после такой карусели я бы его и на аэродром не пускал. Всех закрутил, всех! — недовольным тоном говорил Ермолаев, давая Курманову понять, что и он, Курманов, из-за него пострадал.

Откровенное недовольство Лекомцевым и намеки на сочувствие ему оставляли горький осадок в душе Курманова. Неужели Ермолаев не понимает, что Лекомцеву путь в небо не заказан? Это не конец, который когда-то он предсказывал, это только начало. Опаснее всего передержать летчика на земле. И, вспомнив слова Деда: «Этого тебе никто не простит!», твердо сказал: