Свет. Беспорядочно заметались, забегали в тумане ослепительные лучи света – красные, синие, розовые, золотые. Пять музыкантов, похожие на лохматых призраков из шестидесятых, как будто висели в кипящих облаках.

Потом хлынул звук. Звук. Толпа отдалась звуку. Он мощной волной проходил сквозь тело, рвал нутро, сжимал сердце, врезался в сознание. Он звал, они следовали за ним; он взмывал в высь, они взлетали; он обрывался вниз, они кричали; он грохотал, они ревели; он прыгал, они плясали.

Он захватывал – захватывал – увлекал – уносил их, и рвал, и терзал, и подстегивал, барабаны – огни – вопли гитар, дым – пот – взрывы криков, и вперед – вперед. Вперед. Вперед. Вперед!

И Карл плясал, – но внезапно он осознал, что задает себе вопрос, которого никогда не задавал раньше; вопрос, который никогда не приходил ему в голову. «Куда мы несемся? Куда выведете нас?»

Он перестал плясать. Он огляделся – море рук, лиц и раскачивающихся, трясущихся тел. Некоторое время он продолжал хлопать в такт музыке, но потом перестал и хлопать. Он никак не мог выбросить из головы вопрос.

Куда мы несемся? Куда вы нас ведете?

Джон старался идти неспешно. Никакой нужды в спешке небыло. Бог мой, он спешил весь день; теперь он действительно хотел притормозить, успокоиться. Наконец он остановился, купил стаканчик апельсинового сока и сел на скамейку просто посидеть тихонько, потягивая сок и наблюдая за людьми.

Нет лучше места для наблюдения за людьми, чем торговые ряды. Здесь можно увидеть дам всех возрастов и типов, которые по двое, по трое неторопливо ходят по магазинам; немногочисленных мужей, покорно плетущихся следом и мечтающих поскорее выбраться отсюда; мамаш с малышами в колясках; ребятишек со сладостями; ребятишек, дерущихся из-за сладостей; и всегда – всегда – ребенка, вопящего как резаный при виде игрушки, которую родители не хотят купить ему.

Есть здесь и дети постарше, подростки, учащиеся младших и старших классов школы; они шагают быстро и разговаривают быстро, пьют, жуют, грызут что-то, дразнят друг друга, перепархивают из одного магазинчика в другой, словно колибри с цветка на цветок.

Хм-м. И все кажутся похожими, словно все – члены одной большой семьи, которые постоянно меняются друг с другом одеждой и передают ее младшим, словно все они живут... да прямо здесь, в торговых рядах, и каждый магазин служит им стенным шкафом или кладовой. Одни и те же фасоны и модели мелькали перед глазами Джона: фасоны брюк, платьев, украшений, модели причесок. Но потом он заметил еще кое-что. Если бы он начал считать звезд телевидения, кино и сцены, не говоря уже о персонажах мультфильмов, позывных буквах радиостанций и названиях фильмов, которые проносились мимо него на футболках, куртках, кроссовках, сумках, папках, шнурках ботинок, или в виде игрушки, или в виде рисунка на игрушке, призванного повысить спрос на последнюю, то он считал бы, не останавливаясь, до самого закрытия торговых рядов. Это было странное чувство: словно сотни рекламных плакатов проплывают мимо него, вместо того чтобы ему самому идти мимо них. Кто-то делал большие деньги на всей этой дряни.

Или на пене. Да, пена. На студии они трактовали все это по-своему и называли это именно так. Конечно, это легковесный материал, представляющий интерес для обывателя, «несущественные новости», шоу-бизнес. Он не необходим, не может заметно изменить ничью жизнь, редко имеет отношение к чему бы то ни было, безвреден, насколько всем известно, – это просто... пена.

В каком-то смысле Джон смотрел на проплывающую мимо пену. Все это требует для себя времени на телевидении, все это съедает много денег, все это требует для себя значительной ниши в культурной жизни, – но на самом деле не имеет никакого значения. В действительности все это по большей части даже нереально.

Но люди покупали это, носили это, ели это, громко требовали этого, отождествляли себя с этим; это было для них очень важным. Все здесь было битком набито этим.

«Ведь я могу сказать им что угодно, – размышлял Джон. – Я знаю, что такое средства массовой информации. Дайте мне художников, музыкантов, крутого монтажера, возможно, звезду телеэкрана – и я смогу убедить их...

– Он рассмеялся. Он определенно начинал глупеть. – Я смогу убедить их, что коричневый цвет плесневеет в дождливую погоду – я разорю всех продавцов коричневых вещей!»

– А-а-х! – взвизгнул кто-то за его спиной. Он оглянулся через плечо и увидел молодую девушку, одетую под рок-звезду; она стояла напротив своего друга, который случайно оказался в коричневом.

– Как?! Ты купил коричневое! – воскликнула она, не веря своим глазам. – Но коричневое плесневеет в дождливую погоду! Это известно всем!

И тут же мимо прошагали три старшеклассника, которые дразнили шедшего впереди них мальчишку помладше, показывая пальцами на его коричневые ботинки и скандируя хором: «Пле-сень! Пле-сень! Пле-сень!»

Джон не пришел в ужас, даже не встревожился. Это опять повторилось! Он капитулировал. Джон откинулся на спинку скамейки и просто расхохотался во все горло. Это было грандиозное шоу. И он собирался насладиться им в полной мере.

Звук увлекал толпу за собой, словно одно племя, один голос, один дух. Молодые люди тряслись в такт музыке и выбрасывали в воздух воинственно стиснутые кулаки. Девушки раскачивались, словно в трансе, вскинув руки вверх. Жрецы на сцене скакали козлами и богохульствовали.