«Разрешите с вами поделиться, дорогая редакция, моей неудачной любовью. Мне 18 лет, имени, фамилии, адреса я не назову. И я полюбила молодого человека, Семенова Юрия Н., так нежно и горячо, как пишут в романах. Мы с ним дружили больше 4 лет. Из них 3 года, что он служил в армии, и еще больше года дружила как приехал. Я полюбила его одного, хоть мной многие интересовались, самостоятельные люди. А я же ждала его, и он много раз тоже говорил, что я для него одна.

А случилось так, что он уехал по работе в другой город. И вдруг проходит очень большой срок а письма нет. И всего он прожил там полмесяца, а мне — вдруг стало известно, что он женился. Я так была ошеломлена таким известием, что у меня все чувства любви омрачнели. Я много читала романов и рисовала свою любовь похожей на некоторых героев романов. Но увы! Моя любовь осталась лишь сценой. Товарищ Вал. Гринев, — где же настоящая любовь и какая она? Этот вопрос меня сильно интересует. Я думаю, что любви настоящей нет.

Неужели мой друг мог так быстро влюбиться, в какие-то пять встреч (он таксист, работает сутками и за пятнадцать дней никак больше не мог). Для ребят это, может, так надо, чтобы они нас обманывали. Но как же за это им отомстить? Жаль, что мы не сильны в этом. Я сейчас согласна убить своего друга за измену. Мне ничего не жаль, но хочется знать истинную сущность любви и прошу ответить. Не хочу, чтобы знал такой подлец, что сильно страдаю, а ответ напишите через газету. Клава Ж.»

Нет, это Вале вряд ли пригодится. А ей, бедняжке, этой Клаве, ну что ей ответить?

— Ой, дуры мы бабы! — сказала Кира, пробежав письмо. — Все дуры, и умные — дуры и глупые...

— Кирка, ты совершенно напрасно смотрела на меня, — сказала вдруг Тома и сама страшно удивилась. — Ничего у нас с Валей не было... Просто он принципиально вступился за меня... Ведь действительно же липовая дискуссия.

Теперь уж Кира ничего не ответила. Вку-усно промолчала... С ба-альшим удовольствием! Нет, вряд ли Тома с ней сработается по-хорошему, как с прежними своими девочками из сельхозотдела...

Так, следующее:

«Работать, жить и учиться по-коммунистически — таков девиз передовой молодежи... Молодежь — это наша сила. Умные, культурные, любящие свое дело юноши и девушки — залог успешного выполнения намеченных целей, создания материально-технической базы...» Ну-ну, про что это он все-таки? Ага: просит отменить налог на бездетность. Вот тип! «Я согласен, чего война погубила много людей и, может быть, это потребовало быстрого роста послевоенного населения. Но в данный момент в этом уже нет необходимости, чтоб еще увеличивать многомиллионный коллектив. Этот коллектив в состоянии и сам справиться с намеченными великими целями. Потому считаю, что можно лишить нас бездетного налога». Лишить, значит? И почерк у него самодовольный, с завитушками, буквы какие-то круглые, обожравшиеся. Вот сволочь!...

Но, крат. содерж.: «Автор ставит вопрос об отмене холост. налога».

Еще одно письмо. Длинное — раз, два, три, четыре... семь страниц! Почерк прыгающий, будто этот... Серков Афанасий Дмитриевич писал на бегу, задыхаясь...

Ну вот: «Дорогая редакция! Я никогда не писал ничего в газету, если не считать стенгазету, но зато всегда очень любил читать газету «Знамя молодежи» и друг. газеты».

Ладно, к делу. Чего он хочет? «Я прошу, не взыщите с меня за неграмотность. До 17 лет я жил в горах, где вместо школы был дом рубленый из 1 комнаты, где занимались сразу 4 класса. 4 парты — за каждой партой отдельный класс. Представьте себе, каково было нам и единственному учителю, который прилаживал все знания и умение, чтоб мы все-таки его понимали. Окончив 4 классами, по просьбе учителя, был принят в ФЗУ г. Орджоникидзе...»

Тома отложила письмо и постаралась представить себе эту школу — темновато, прохладно, бревенчатые стены, пахнущие смолой, как в лыжном домике в Теберде. Потом она вспомнила свою школу. Знаменитую 367-ю имени Мичурина, где ставили «Хижину дяди Тома» на английском языке и устраивали встречи с маршалами и академиками, и для лучшей усвояемости (Марь Пална — завуч — обожала это словечко) занятия велись поочередно в разных кабинетах — в химическом, географическом, литературном... И с портретов строго глядели соответствующие корифеи — то Лев Толстой со своей длинной бородой, то Тимирязев с бородой покороче, то Лебедев — с изящной, клинышком... И вот тоже школа — четыре парты...

«В г. Орджоникидзе для меня все без исключения было в диковинку — и здания, и улицы, и электрический свет, и даже милиционеры, которых я очень боялся. Учась в училище, я думал стать хорошим специалистом, жениться, иметь свою семью, и обязательно дружную, ладную, и чтоб всегда была любовь. Так наставлял мой отец. А мать у меня была не родная. С отцом они нажили трех дочерей, а я почему-то вне материнской ласки. Моя неродная мать держала верх в семье, и поэтому отец был немного грустный и всегда с печалью и вздохами говорил мне, каким должен быть человек и как надо жить».

«У кого суп не густ, у кого жемчуг мелок!» Тома невольно поглядела на Ивана Прокофьевича. Он почувствовал ее взгляд, поднял голову и попросил тихонько:

— Ты прервись на минутку... Я тут хочу вам документик, один показать... Посмотрите с литературной точки, — он пожевал застенчиво. — А то я неладно как-то все составил... Со стилем бедую...

— А у меня вот письмо очень хорошее, — сказала ни к селу ни к городу Тома. — Прекрасное какое-то письмо... Так, пожалуйста, что у вас...

Оказалось, Иван Прокофьевич сочинил бумагу на имя министра здравоохранения. «Конечно, факты из приводимых нами писем не могут испортить картину вашей цифровой отчетности, но они разрушают душевное спокойствие и веру в хорошее и вредят советскому народу. Нельзя, чтобы инспекторы такого высокого учреждения, как ваше, не понимали таких вещей»...