Машкин папа тоже удивился и сказал:

— Ну и ну!

Но поскольку он был кандидат философских наук, то после этих слов ему пришлось немного пофилософствовать. И он сказал маме, что это, в сущности, великолепно и что дочь избрала прекрасную область деятельности, где все просто и ясно, установки определены и не подвергаются частым переменам в ту или другую сторону.

— Но там надо иметь голову! — крикнула мама и прогнала Машку готовить уроки.

Левин папа, когда узнал про олимпиаду, сильно разволновался. Он стал бегать по комнате туда-сюда, теребить лысину, на которой, наверно, когда-то росли такие же густые проволочные волосы, как у его прекрасного сына.

— Послушай, Лев, — сказал он наконец, — но ведь физика более, так сказать, перспективная наука на сегодняшний день. Наверное, есть какая-нибудь ракетная физика.

— Ну и что? — сказал Лева снисходительно. — А нам, например, нравится математика.

Но Левиному папе было бы обидно отдавать своего замечательного единственного сына в какую-нибудь второстепенную науку или даже в первостепенную, но не самую главную.

— При твоих способностях, — вскричал он, — ты бы, кажется, мог...

— Поступить в институт, где учат на министров, — хмуро подсказал Лева. — Еще в эту-то школу попробуй попади. Там по двадцать два человека на одно место.

Тогда папа сразу стал волноваться на другую тему: а что, если вдруг не примут?

— Ты должен пойти к своему директору и в комсомольскую организацию и взять характеристику. Пусть напишут, что ты являешься одним из лучших учеников и членом комитета... И про физический кружок обязательно, что ты староста...

— Господи, — сказал Лева. — И про то, что я на свои личные средства купил за тридцать копеек лампочку для физкабинета. Это зримая черта.

— Не остри! — приказал папа. — Я много прожил, я больше тебя понимаю, что в таких случаях играет значение.

Левин папа был музыкант, играл на трубе и, наверное, поэтому считал, что играть может все, даже значение. Лева не стал его поправлять. Папа был вообще не слишком грамотный, потому что попал в оркестр прямо после пятого класса, как вундеркинд. Конечно, теперь уже так не бывает, другая эпоха, и вундеркиндам этим не только нету льгот, но, напротив, приходится заниматься в пять раз больше, чем всем прочим. Эти соображения Лева вложил в одну фразу:

— Папочка, ты не в курсе...

Но, впрочем, подумав, решил характеристику все-таки взять. В самом деле, не может быть, чтобы ничего такого не требовалось...

И вот настало утро стрелецкой казни. Юра Фонарев состоял в кружке юных историков и поэтому постарался найти для этого важного момента соответствующее название. В самом деле, для всех других это было легкое воскресное утро, но для 563 ребят, «одаренных к математике» (так они почему-то официально именовались), оно было до последней степени нелегкое...

На широченной институтской лестнице, украшенной статуями разных бородатых мыслителей, околачивались ребята. Одни стояли неподвижно, подняв очи к небу и беззвучно шевеля губами — то ли молились, то ли решали в уме задачки. Другие нервно переговаривались насчет того, какие были каверзы на прошлой олимпиаде и какие на позапрошлой. Девочки стояли сами по себе, особой группкой. Все очкастенькие, серьезные, абстрактные, как выразился Юра. Только одна вдруг бойкая, хорошенькая фифочка с челочкой. Даже непонятно, зачем ей при такой красоте математика!

Самые отважные (вернее, самые слабонервные) рискнули приехать с родителями. И теперь, стесняясь и страдая, выслушивали отеческие наставления и материнские инструкции.

— Но главное, Нолик, не волнуйся, — говорила толстому розовому мальчику толстая красная женщина в сарафане, отороченном черно-бурой лисой. — Я тебя умоляю, Нолик.

До чего математическое имя у человека — Нолик! Интересно, как его зовут полностью? Арнольд, что ли? Больно он нервный парень, Арнольд этот. Он просто с испугу завалится. Но вообще-то все в это утро были довольно нервные. Даже, честно говоря, наши Юра и Лева.

Среди взволнованно гудящей, сопящей, вздыхающей, шевелящейся, можно сказать, даже дымящейся толпы ледяным островком выделялись двое. Они невозмутимо сидели на ступеньке и играли в «балду». Старший из них, очкарик в лыжных штанах и голубых кедах, после каждой записи лениво говорил партнеру: «Ага, раз вы так, то мы вот та-а-ак...»

— Это Гузиков, — почтительно прошептал Юра. — Серебряная медаль на всесоюзной олимпиаде, — и вздохнул. — Конечно, он может сейчас и в «балду».

На пороге показался молодой, ужасно важный верзила с портфелем. Он сделал зверское лицо и закричал:

— Начинаем, товарищи! Милости просим!

Все, толкаясь и отчаянно топая, устремились в сияющий мраморный вестибюль и дальше, в распахнутые двери актового зала. Только Лева застрял у входа перед огромным листом ватмана. На листе было написано объявление:

У Левы как раз имелся вопрос. Он пошел в комн. 9.

Этим главным по всем вопросам Э. Конягиным оказался тот самый здоровила, который-только что кричал «милости просим». Он и сейчас сделал зверское лицо и сказал приветливым голосом: