Среди тех, кто ходил в студию, лишь немногие относили себя к истинным любителям, знатокам и поклонникам театра; большинство юношей и девушек посещали регулярные занятия миссис Хартгейм по двум иным причинам: во-первых, им было просто лестно заниматься у такой знаменитости, неожиданно оказавшейся здесь, в Оксфорде, кроме того, считалось, что умение немного играть на сцене (хотя бы в скромных домашних спектаклях, которые все еще ставились в домах вырождавшейся аристократии) необходимо для джентльмена, а во-вторых – театр и все, что с ним связано, в последнее время неожиданно вошло в кругах богатого студенчества в моду – считалось, что сценические уроки очень раскрепощают, развивают речь и дают ту легкость, непринужденность и естественность поведения, которую никак не способны дать гольф, крикет и теннис – излюбленные занятия оксфордских студиозусов.

Впрочем, среди последних и то, и другое, и третье, равно как гимнастика, восточные единоборства и футбол, также было в большом почете.

Однако были и чудаки, которые просто любили театральное искусство (как, например, Гарри и его подружка Мери), и потому, узнав о студии, несказанно обрадовались неожиданно открывшейся возможность учиться у самой миссис Хартгейм, урожденной О'Нил.

Джастина поднялась по истертым ступенькам на второй этаж и, вынув из сумочки том Шекспира, уселась с ним в пятом ряду.

Студенты, без костюмов и без грима (это была обычная репетиция), оставив перед сценой сумки, поднялись на подиум.

– Итак, – произнесла Джастина, – итак, леди и джентльмены, прошу!

И она трижды хлопнула в ладоши.

Один из студентов, очень подвижный молодой человек с зачесанными назад светлыми волосами и мягкой улыбкой, обернулся:

– Как же так, миссис Хартгейм – сразу, без подготовки?

– А к чему вы хотите подготовиться? – ответила Джастина вопросом на вопрос.

Тот замялся.

– Ну, так сказать – войти в образ…

– Все эти вхождения в образ не стоят и выеденного яйца, – ответила Джастина. – Ровным счетом ничего… Так же, как и многочисленные утверждения, будто бы актерское ремесло – прежде всего высокое искусство…

– А разве нет? – спросила подружка, а может, жена молодого человека – улыбчивая девушка в огромных, на пол-лица очках, с длинными прямыми волосами цвета спелого валлийского льна.

– Актерское ремесло, – ответила Джастина, – это прежде всего труд. Тяжкий труд.

Она отложила томик Шекспира и, поднявшись со своего места, прошла к подиуму.

– Но ведь и искусство тоже?

– Разумеется…

– А чего больше – искусства или ремесла?

– Ремесла, – ответила Джастина, подходя поближе. – А любое ремесло – это прежде всего работа, работа и еще раз работа… Работа до седьмого пота… повторила она. – А уже потом – все остальное. Театральное искусство – это навык… Техника… Будьте вы хоть трижды гениальными, без техники фразы, без техники жеста и движения вы останетесь только дилетантами…

– Но ведь мы и не стремимся стать профессионалами, – произнес студент. – Мы выбрали театральную студию… – он замялся, – ну, для общего развития, что ли… А потом, миссис Хартгейм, разве не вы говорили, что сцена во многом раскрепощает?

Она наклонила голову в знак согласия.

– Безусловно.

– Тогда, стало быть…

Строго посмотрев на собеседника, она назидательно промолвила:

– Стало быть, любое дело, за которое беремся, надо делать хорошо… Да, вряд ли кто-нибудь из вас станет профессионалом… Я понимаю, вы и не стремитесь к этому, но надо стараться, чтобы вам не было стыдно ни за произнесенную фразу, ни за никчемный жест. – Сделав небольшую паузу, Джастина добавила. – Мне всегда смешно слушать рассуждения, будто бы надо сидеть, ожидая, пока вдохновение осенит тебя. Как-то я видела один фильм – кажется, про Байрона… Старый такой фильм, сделанный еще до Второй мировой войны… Так вот, там показано буквально следующее: гений Байрон сидит, метает во все стороны огненные взгляды, нервно кусает перо, и гениальные стихи никак не рождаются в его гениальной голове… А потом, судорожным движением придвинув к себе чернильницу, он вдруг начинает быстро-быстро писать… Это было в каком-то провинциальном кинотеатре, кажется, в Сиднее, и, помню, маленькая девочка, которая сидела сзади, спросила у отца: «Папа, а что это такое с дядей?», На что отец серьезно, без тени смущения ответил: «Дядя творит!» – она, улыбнувшись, обвела студийцев глазами. – Это – не более, чем представление о творчестве, обывателя… Вдохновение, которое осеняет… Ну, и так далее. Свыше никогда и ничего не осеняет. Для того, чтобы у вас что-нибудь получилось, надо прежде всего работать. Тогда придет и вдохновение… И успех, и много другое…

Она, в нерешительности постояв у подиума, раздумывала, подняться ли ей наверх или же вновь занять свое место в зрительном зале.

Наконец, пройдясь вдоль сцены, она уселась в первом ряду и, еще раз хлопнув в ладоши, произнесла:

– Прошу со второго акта… Мы ведь вчера остановились на нем?

В тот день репетировали «Юлия Цезаря».

Джастина, которая сама подбирала репертуар, специально выбрала эту не самую известную и популярную пьесу Шекспира – несмотря на то, что многие студенты (а студентки – особенно), настаивали на чем-нибудь более известном, вроде «Отелло», «Короля Лира», «Виндзорских проказниц» или «Много шума из ничего».

Тогда Джастина сказала еще, что если начинать играть Шекспира с подобных, как она выразилась, «шлягеров», которые у всех на слуху, которые все знают от первого и до последнего слова, притом не только театральные критики, но и простые домохозяйки (а это, как известно, самые строгие и беспристрастные критики), если начать так, то это может вызвать у самих студентов в случае неудачи (а то, что начинающие актеры обязательно провалят такую более чем серьезную постановку, Джастина не сомневалась ни минуты) устойчивую ненависть не только к Шекспиру, но и к театру вообще.