Лион, выдержав небольшую паузу, несмело спросил:

– Что – только?

– Понимаешь, – сказала Джастина, тщательно подбирая каждое слово, – понимаешь, ведь это, по сути, уже взрослые, сложившиеся люди…

– Да, – согласился с ней муж, – четырнадцать лет – это не четыре года…

– И у них – особенно у Уолтера, наверняка есть свои понятия о том, что такое отец, каким он должен быть… Какие-нибудь детские воспоминания… А ведь они, как ты наверняка знаешь – самые сильные…

– Конечно. И к чему ты об этом говоришь мне?

Джастина продолжала:

– У мальчика, во всяком случае, уже сложилось свое понимание жизни…

– Не сомневаюсь, – ответил Лион, вспомнив свой разговор с мистером Яблонски.

– Нам трудно будет сделать так, чтобы они воспринимали нас не просто как людей, в доме которых они очутились в силу определенных, неподвластных им обстоятельств, а как отца и мать…

– Но ведь мы будем все для этого делать – не правда ли?

– Конечно!

Джастина, вновь обернувшись к мужу, тяжело вздохнула.

– Во всяком случае, – добавила она, – во всяком случае, мне кажется, что я смогу полюбить их так же сильно, как и наших бедных маленьких девочек…

Неожиданно Лион улыбнулся. Джастина, посмотрев на него с недоумением, поинтересовалась:

– Что такое?

– А знаешь что, – произнес Лион окрепшим голосом, – знаешь что… Я ведь уже их люблю…

Джастина, подвинувшись поближе к мужу, неожиданно для самой себя призналась:

– Мне иногда кажется, что я не смогу полюбить этих детей… Во всяком случае так, как я любила Барбару и Элен… Не знаю, – при упоминании об умерших дочерях лицо Джастины погрустнело, – не знаю, может быть потом… Не знаю, – вновь повторила она, но уже скорее не Лиону, а самой себе.

Лион нахмурился.

– Но ведь надо стремиться к этому…

Она встрепенулась и вопросительно взглянула на мужа.

– К тому, чтобы полюбить их теперь, а не когда-нибудь потом… Мы ведь твердо решили, что нам необходимы эти дети… – Лион тяжело вздохнул. – Знаешь, не далее, чем сегодня днем, до твоего прихода, я еще раз просматривал записи покойного Ральфа…

– Ты всегда просматриваешь их, когда меня нет, – отметила Джастина.

– Не надо иронизировать…

– Что ты – я и не думала… Ведь этого человека любила моя мать…

– Я думаю, что кардинала любили все, кто его знал, – произнес Лион погрустневшим голосом, – для всех, кто знал этого замечательного человека, он был поддержкой… Как жаль, что его нет рядом с нами!

– Да, так что же записи? – осторожно напомнила Джастина.

– Я нашел там одну мысль, которая так поразила меня! О жизни в настоящем…

Лион, откинув одеяло, поднялся с кровати и, сунув босые ноги в тапочки, извинился:

– Обожди минутку, я сейчас… После чего вышел из спальни.

Спустя несколько минут он вернулся со столь знакомой Джастине тетрадью в руках. Полистав ее, он произнес:

– Вот… Хочешь, прочитаю? – спросил он, вопросительно глядя на жену.

Она кивнула.

– Читай…

Джастина и сама любила такие чтения – странно, но в эти минуты ей часто казалось, что Ральф присутствует где-то рядом, здесь, только незримо, незаметно для обычных людей.

Лион сел рядом с женой, поджав ноги, осторожно раскрыл тетрадь, вынул оттуда свою закладку (открытку с видом Бонна) и принялся читать глухим, негромким голосом – словно боялся кого-нибудь разбудить:

«Теперь мне можно на время отступить от того, что должно быть и чего требует моя совесть, потому что я не готов, – говорит себе человек, – а вот я приготовлюсь, наступит время, и тогда я начну жить уже вполне сообразно со своей совестью…»

Ложь этого рассуждения в том, что человек отступает от жизни в настоящем, одной действительной жизни, и переносит ее в будущее, тогда как будущее не принадлежит ему. Для того, чтобы не поддаться этому соблазну, человеку надо понимать и помнить, что готовиться некогда, что он должен жить наилучшим образом сейчас, такой, какой он есть, что совершенствование, столь необходимое для него, есть только одно совершенствование в любви, и оно совершается только в настоящем, в том времени, в котором ты живешь. И потому человек должен не откладывая жить всякую минуту всеми своими силами для исполнения того назначения, для которого он пришел в мир и которое одно только может дать ему истинное благо. Человек должен жить так зная, что каждую минуту он может быть лишен возможности этого исполнения…

Джастина жестом остановила его.

– Обожди… К чему это ты?

Отложив тетрадь, Лион ответил:

– Ты сказала, что сейчас вряд ли сможешь их полюбить…

Джастина слабо запротестовала:

– Но я постараюсь!

– Стараться надо не в будущем, а сейчас, теперь…

И, словно призывая на помощь покойного Ральфа, Лион продолжил:

– Мы часто говорим и думаем, что «я не могу делать всего, что должно в том положении, в котором нахожусь теперь». Как это несправедливо! Та внутренняя работа, в которой и заключается жизнь, всегда возможна. Ты в тюрьме, ты болен, ты лишен возможности какой-нибудь внешней деятельности, тебя оскорбляют, мучают, – но внутренняя жизнь твоя в твоей власти: ты можешь в мыслях осуждать, упрекать, завидовать, ненавидеть людей, и можешь в мыслях же подавлять эти чувства и заменять их добрыми. Так что всякая минута твоей жизни – твоя, и никто не может отнять ее у тебя. Когда я говорю: «я не могу сделать этого», я выражаюсь неверно. Я должен сказать, что не мог сделать этого прежде. То же, что в каждую минуту настоящего я могу сделать с собой все, что хочу, это я, несомненно, знаю. И хорошо человеку знать это. Сознание своего нездоровья, заботы об устранении его – вот главное. Мысль о том, что я теперь нездоров и потому не могу, а вот когда выздоровлю, тогда и сделаю, – все это величайший соблазн. Это ведь то же самое, что говорить: «не хочу того, что мне дано, а хочу того, чего нет». Всегда можно радоваться тому, что теперь есть с тобой, и делать из того, что есть, из тех сил, какие есть в тебе. Всякий настоящий час в твоей жизни есть критический, решающий час. Надо вставать с мыслью, что этот день, каждый день, в котором ты живешь – есть лучший день в твоей жизни, каждый час – лучший час, каждая минута – лучшая минута. Оно лучшее потому, что оно одно твое.