– Нас слышат все…

Ну, может, и не все, а только ближайшие чиновные казачки, полковничихи, пристроившиеся за гетманской спиной. Что там делали други-разбойнички с изменщиком Каином, переметнувшимся к сыщикам, уже ничуть не занимало. Гетман да гетманша отношения выясняют, как же! Ваньку-Каина, за это время успевшего стать рьяным сыщиком, самого, как крысу, ловили, сеть рыбацкую на голову закидывали. Кто-то из здешних учил италийцев так ловко бросать сети! Но если крыса могла выбраться из пустяковой сети, то выбрался же и Ванька-сыщик. Он изловчился и сам набросил сеть на целую толпу бывших, приплясывавших от радости дружков, поволок их по сцене, начальственно покрикивая: – Ага, попались!

В ответ не со сцены – с гетманских, застланных коврами кресел:

– Ага, правда колет глаза, ваше сиятельство?..

Ванька-сыщик ликовал над поверженными дружками, а здесь устроитель ликующе укорял:

– Без любви мы, графинюшка, прожили эти годы, без всякой любови…

На сцене Ванька-сыщик донимал дружков тем, что мочалил их чем ни попадя, даже сдернутым с головы Каинихи конским хвостом, а здесь Кирилл Григорьевич, забывая о своем гетманском достоинстве, дожимал и без того взмокшую мочалку:

– Не стыдно ль это выслушивать, графинюшка?

Про Ваньку-Каина окружающие полковничихи совсем забыли, здесь было гораздо интереснее. Гетманша в своем унижении дошла до того, что повинилась:

– Стыдно, граф. Проведите меня домой… кажется, на нас смотрят…

На последнее замечание он не обратил внимания, просто встал и подал руку:

– Извольте в таком случае. Для слез свое место…

Надо было видеть, как обернулись все женские головы, как мужские чубами на колени обвисли… Но когда по сторонам глазеть? К дверям, а там с одного крыла дворца – в другой, где еще на пороге женской половины встретили горничные и приживалки, со страхом увели графиню в глубь жилых комнат.

Кирилл Григорьевич вспомнил было про оставленный театр, про многотрудное житие Ваньки-Каина, но с уходом жены вдруг почувствовал облегчение, легкомысленно отмахнулся: а, обойдутся без него и там… как здесь вот обходятся!…

Да вот пойми ты женщин! Не успел он снять парадный камзол, со всеми орденами и лентами, облачиться в легкий шелковый шлафрок, принять за столом, к его приходу накрытым, заветный бокалец, как горничная на правах доверенного лица госпожи без зова вошла, поклонилась, правда, но тоном приказа сказала:

– Ваше сиятельство, графиня Екатерина Ивановна чает видеть вас у себя в будуаре.

Кирилл Григорьевич было вспылил:

– Поужинать-то я могу хоть?

– Не знаю, ваше сиятельство, – переступила с ноги на ногу отнюдь не робкая, привезенная из Петербурга домашняя посланница. – Я в точности передала слова ее сиятельства Екатерины Ивановны. Могу быть свободна?

– Можешь.

Она поклонилась все тем же не раболепным поклоном, с намеком даже на некую светскость. Вспомнилось: это никак та самая, из детей разорившихся подмосковных дворян-соседей? Некая фрейлина при гетманше. Стоит тогда и Двор свой завести! А что? Елизавета Петровна любила повторять: «Ой, граф Кирила! Не заведи, смотри, второе царство в Малороссии». Не второго ли Двора и нынешняя Государыня опасается?

Однако ж, о таких высоких материях рассуждать было некогда. Как же, графинюшка в будуар приглашает! В кои-то веки.

Он испил еще бокалец и так, не поужинав, не переодеваясь приличнее, прямо в шелковом распахнутом шлафроке, в бархатных домашних туфлицах и зашлепал на женскую половину. Пускай графинюшка полюбуется на его неряшество.

К его удивлению, она не придала этому никакого значения. Явная радость промелькнула в ее постаревшем лице. Одиннадцать деток выносить, не шутка!

И уж совсем что-то стукнуло в сердце, когда увидел небольшой приватный стол, накрытый на две персоны, при общем диване, как бывало в давние, молодые годы… когда после таких интимных посиделок детки-то и заводились…

К месту ли, нет ли, его на шутки потянуло после взгляда на уготованное застолье:

– А что, графинюшка, не воспоследует ли нам двенадцатый прибыток? Вот женщины! Давно ли глаза мочила в гневе, а сейчас и такую прямодушную грубость приняла как должное. Щеки, которые уже было невмочь тереть никакими парижскими притирками, вдруг порозовели, и бровки, умело наведенные камеристкой, взметнулись по-молодому:

– Нервы у меня уже никуда… не обращай внимания, делай что знаешь…

Знать он, конечно, знал. За восемнадцать-то годиков, прошедших после первого, подвенечного, целованья, и без всякого алтаря было нацеловано немало. Иначе откуда же деткам взяться?

– А покорми-ка ты меня, Катюша, как следует… чтоб я перед тобой по старости не осрамился!

Давно они уже не пиршествовали без слуг и разных соглядатаев… Он взял во внимание и то, что женушка успела снять тяжелый парчовый «роброн» и переодеться в легкое шелковое платье, сквозь которое нечто возбуждающее даже просвечивало… Он выпил и раз, и два французского шипучего вина, и она маленько испила, после чего уж сам Бог велел поцеловать ее в вырез заколыхавшегося шелка, ласкового и желанного…