Митрополит и епископы, своими пышными ризами заслонившие правое плечо гетмана, и чубатые полковники, шумно примостившиеся слева, поначалу вели себя пристойно. День-то какой?!

Но ведь и тостов-то сколько?..

Первый, конечно, за нее…

– … Матушку-Государыню Елизавету Петровну! Второй, конечно же, за него…

– … Ясновельможного пана гетмана, графа Кирилла Григорьевича Разумовского, козака природного!… Матушка-то, матушка, не сумевшая в тесноте пролезть во дворец и стоящая под окном…

– За мати риднув яго, Наталью Демьяновну. А где яна?..

Спохватились, нашли в толпе, привели и, потеснясь, рядом с сыном усадили. А дальше, дальше?..

– За ридну Украину козацкую!…

Шум посильнее, явственнее, эхом отдался даже поза окнами:

– За Украину ридну!…

– Гарно кажуць там!…

А полковники, хоть киевский, хоть черниговский, хоть полтавский, хоть лубенский или там стародубский? Десять полков было, значит, и десять полковников и десять чарок немалых.

А сотников-то сколько?! Тут и не пересчитать и не перепить никому…

Да ведь старались, друг дружке вдогонку.

Да и по-за окнами? Если не чарки туда подавали – где стольких чарок наберешься! – так ведра служки выносили, с черпаками хорошими. И в ответ все то же:

– За ридну Украину!…

– За ридного гетьмана!…

– За ридных козаченьков!…

А их-то, козаченьков, кто когда считал?!

В гетманском парадном зале, маленько почищенном и отстроенном в последние месяцы, шум и гам, вперемешку русская, малороссийская и польская речь, да еще с каким-то татарским привкусом, а что за окнами?..

Там уже давно пляс настоящий пошел. Посвисты и уханье. Пальба из ружей под топот ног. Песнопенья все более ярые. Позывы все более настойчивые:

– Вядерца, вядерца ще больш!…

– Не жартуйте над козаченьками!…

Какие уж там жарты. Ведра совали через окна, чтоб только отделаться. Пальба не утихала – кто ее воспретит? Не найдется средь казаков такой татарин. Пробовали полковники, уважая гетмана, увести его в дальние, глухие покои, предназначенные для более узкого

круга, но Кирилл Григорьевич мотал отяжелевшей головой:

– Не… козаченьки пусть видят своего геть… гетьмана…

А уж за окнами:

Пальба под топот ног не прекращалась, уже дурная пальба. Пули-мухи настырные сослепу и в окна залетали. Опять «Господи помилуй!» – с митрополичьей стороны, уговоры – со стороны полковничей:

– Ваша ясновельможность – пора за крепкие стены? Окна раскрытые…

– А что, если закрыть?

Вот то-то, стекла дороги. Их из Польши да из Московии привозят. Ваше первосвященство?..

– Бог милостив, доживем до утра.

Верно, ваше первосвященство, не нарушать же вселюдное ликование?

Дивчинок ли, господынек ли во кусты тащили – кто знает. Треск стоял, да и только! Сады вокруг гетманского дворца были обширные, а вход сегодня не возбранялся, казацкие полки в той же грешной гульбе в прах росистый рассыпались. Держалась маленько гетманская сотня, да хватит ли у нее сил до утра?

Слава богу, летняя ночь недолга, да и тепла. Кто уснул во росе, да ежели в обнимку. А кто плясал, так ведь затяжелелыми ногами. Рано ль, поздно ль – тоже падал на «ридну стэпу», хоть и застроенную маленько, но все равно остро пахнущую полынью. Взойди, сонейко ясное, осуши чубы казацкие. Вздунь ветерок утренний, бодренький, овей головы многогрешные, всегда под сабли готовые…

Шинкарка Наталья Розумиха… пардон, графиня, при графских-то сыновьях… статс-дама ее императорского величества!., да, как бы там ни называть, жила привычной хохлацкой жизнью. То в Козельце, то в Алексеевщине любимой и названной-то так в честь старшего сына. Эти и другие поместья, отчужденные от фельдмаршала Миниха, пребывавшего в бессрочной ссылке, грели ее душу лучше, чем Москва и Санкт-Петербург. Живала она по статусу статс-дамы при дворе развеселой невестки и дивилась: