Они оба замерли в нерешительности, не зная, как быть дальше.

— Эйнджел?

— Да, ch'eri?

— Я люблю тебя.

— Я тоже люблю тебя, Малкольм. Я так счастлива.

По-прежнему ни один из них не двигался с места. Её шаль слегка спустилась, приоткрыв плечи и бледно-зеленое платье в стиле ампир с высокой талией; складки мягкого шелка собрались у неё под грудью, которая вздымалась и падала в такт ударам его сердца. Платье было самым передовым образчиком высокой моды из последнего номера «Иллюстрейшн», присланного Колеттой; эта модель, вызывающая в своей простоте, ещё не получила всеобщего и полного признания. Когда она появилась в этом платье за ужином, где их гостем был Стронгбоу, у обоих мужчин захватило дух, несмотря на все их самообладание.

Её глаза, как зеркала, отражали его глаза, и вот, не в силах долее ждать и противится его желанию, которое почти осязаемо протянулось к ней, обволокло её и затруднило дыхание, она устремилась в его объятия. Страстно. Шаль упала на пол, но она даже не заметила этого.

Чувствуя, как пол поплыл под ногами, она прошептала: — «Пойдем, ch'eri», — взяла его руку и часть его веса, ещё раз помолилась про себя, прося помощи у Пресвятой Девы, отринула прошлое и будущее, оставив себе лишь настоящее, и повела его к постели, приняв решение дать ему все, чего он жаждал и ждал. Весь день сегодня, после этой внезапной и невероятной церемонии, она планировала этот момент, свою роль, просеивая в уме свои собственные мысли и то, что шепотом рассказывала ей Колетта о том, как вели себя в первую ночь некоторые из знаменитых дам французского двора: «Очень важно, Анжелика, взять это в свои руки, управлять жеребцом подобно опытной наезднице, сильной рукой и тугим поводом, твердо, но нежно смирить ту первоначальную жестокость, какую проявляют в такие минуты даже самые мягкие из мужей — чтобы было не так больно. Приготовься...»

Его нетерпению не было предела, большие руки бродили по её телу, губы становились все настойчивее.

— Давай я помогу тебе, — чуть хрипло произнесла она, тоже спеша начать, сняла с него пальто, потом рубашку и отшатнулась, увидев, насколько огромен шрам у него на боку.

— Mon Dieu, я и забыла, как страшно тебя ранили.

Его страсть ушла. Только сердце продолжало колотиться в горле. Все инстинкты, соединившись, толкали его к тому, чтобы снова надеть рубашку или обернуться простыней, но он заставил себя не делать этого. Шрам был теперь частью его жизни.

— Мне очень жаль.

— Не говори так, mon amour, — с глазами, полными слез, сказала она и прижала его к себе. — Это мне, мне так жаль, что весь этот ужас приключился с тобой... так жаль.

— Не надо, дорогая моя. Это йосс. Скоро все это станет лишь дурным сном, все, для нас обоих, я обещаю.

— Да, дорогой, прости, какая я глупая, — пробормотала она, все ещё прижимаясь к нему, и через мгновение, когда боль за него немного улеглась, злясь на себя за грубый промах, она смахнула слезы — и вместе с ними минутную печаль — и быстро поцеловала его, словно ничего не произошло. — Прости меня, мой дорогой, я такая глупая! Посиди здесь минутку. — Он подчинился.

Глядя на него сияющими глазами из-под стыдливо опущенных ресниц, она развязала шелковый пояс, потом расстегнула пуговицы на спине, и платье упало с неё точно так, как она рассчитывала. Остались только короткая ночная рубашка и панталончики. Он потянулся к ней, но она с лукавым смехом скользнула в сторону, подошла к морскому сундуку, где были разложены её зеркало, коробочки с мазями и духи, и, открыв флакон, не спеша коснулась пробкой сначала за ушами, потом каждой груди, дразня и мучая его.

Но он не сердился, поглощенный ею, околдованный, ибо она много раз объясняла ему, всегда разными словами: «Мы, французы, не такие, как вы, мой дорогой Малкольм, мы ничего не скрываем в любви, мы скромны, но без ложной скромности, совсем не так, как англичане. Мы верим в то, что любовь должна быть подобна восхитительному пиршеству, которое до предела обостряет наши чувства, все чувства, а вовсе не такой, как учат наших бедных английских сестер и их братьев, что все должно происходить быстро, в темноте, с верой, что сам акт любви омерзителен, а тела вызывают лишь стыд. Ты увидишь, когда мы обвенчаемся...»

И вот они обвенчаны. Она была его женой, она кокетничала с ним для его удовольствия, и его переполняла радость, и каждая клеточка его тела пульсировала от желания. Хвала Создателю за это, подумал он, испытывая громадное облегчение — щемящее чувство тревоги не оставляло его многие недели, он все время вспоминал девушку из Ёсивары, когда у него ничего не получилось, несмотря на все её старания.

— Эйнджел, — хрипло выговорил он.

Застенчиво она выступила из панталон, сняла рубашку, подошла к лампе и увернула фитиль, оставив лишь крошечный огонек. У него перехватило дыхание: она была ещё более очаровательна, чем он представлял себе — её обнаженное тело виделось ему словно во сне и в то же время было ослепительно, до боли реальным. Медленно она присела на другую сторону кровати и затем легла рядом с ним.

Нежный шепот, слова любви, касания ищущих рук, его тяжелое дыхание, они придвинулись теснее друг к другу, он тихо охнул от боли, шевельнувшись, горячие губы, страстные поцелуи. Её собственные руки скользили осторожно, никаких необдуманных движений, разум целиком сосредоточился на картине счастливой невинной любви, которую ей хотелось подарить ему — она отчаянно желала доставить удовольствие, но была немного испугана.

— О Малкольм, о Малкольм... — Тихо воркуя, она крепко целовала его, сгорая от любви, — повторяя в молитве то, что сказал ей Бебкотт в ответ на её расспросы: «Не волнуйтесь, некоторое время он не сможет свободно скакать верхом или блестяще танцевать польку, но это не имеет значения, он способен править экипажем с четверкой коней, вести корабль в море, управлять „Благородным Домом", плодить множество детей и быть лучшим мужем в целом свете...»