— Дон, позвольте с Вами не согласиться. Я не думаю, что транснациональные элиты, опутавшие паутиной своей явной и тайной власти весь мир, имеют определенную национальную принадлежность. Эти элиты космополитичны. Во всем мире есть только две нации: эксплуататоры и эксплуатируемые. Власть имущие постоянно подогревают межнациональную рознь, трубят о “войне цивилизаций”, чтобы направить в безопасное для них русло энергию недовольства масс. Между тем, пока русские парни из бедных районов мочат в метро чернокожих студентов, безработные арабы в Палестине забрасывают камнями солдат срочной службы армии Израиля, американские рейнджеры рискуют погибнуть от нападения иракских партизанов, в это самое время где-нибудь в Давосе собираются еврейские банкиры, арабские нефтяные шейхи, русские олигархи, туркменские ханы, европейские промышленники, сидят за одним столом, пьют виски, а потом берут девчонок с финала конкурса “Мисс Вселенная” и забуриваются в одну сауну. У них нет никаких национальных противоречий. Нет войны цивилизаций, противостояния религий и культур. Национальный вопрос — выдумка для одураченных масс.

Я закончил свою короткую речь в духе марксизма-ленинизма и сидел, ожидая гнева Дона Ахмеда. Но Дон не стал возражать, а только заметил устало:

— Возможно, ты отчасти прав. У меня есть личные счеты и я, наверное, субъективен. Я хотел тебе показать лишь то, что русскому народу не суждено самому владеть собой и богатствами своей страны. С того рокового исторического момента, как русские попросили варягов “прийти и владеть”, к ним приходили и ими владели: то варяги, то монголы, то немцы, то евреи. И иногда это был взаимовыгодный симбиоз. А иногда — губительный паразитизм. Я плохо чувствую себя сегодня. Наверное, устал. Мы продолжим послезавтра. Саид отвезет тебя домой.

Так заканчивается история государства российского в кратком изложении Дона Ахмеда, организатора и главы преступного сообщества.

От Дона Ахмеда я возвращался с тяжелым сердцем. Дон так и не сказал, чего он хочет от меня. Вместо этого закончил изложение своей версии российской истории, примитивной картины в желто-коричневых тонах, с крикливо яркими пятнами дешевых сенсаций и зловещими контурами погромов. Похоже, вместо того, чтобы выполнять свои прямые обязанности, руководить преступным сообществом, Дон Ахмед решил заняться политикой. Уж не надумал ли он и меня завербовать в свою новую ультраправую партию? Вот дерьмо!

Я не хочу ни в какую партию. Я вообще не хочу ни в политику, ни в религию, ни в преступное сообщество, ни на войну с кем бы то ни было. Я хочу просто жить своей жизнью. Зарабатывать немного денег, влюбляться, заниматься сексом, употреблять алкоголь и курить травку, слушать любимую музыку, читать хорошие книги.

“Политика — это последнее прибежище негодяев”. Я еще не пал так низко и, надеюсь, никогда не паду. Мне не хочется участвовать в этих нелепых спектаклях: выборах, демонстрациях, политических дебатах et cetera. Мне неприятны все эти клоуны, которые мостят дорогу к власти и богатству костями рядовых членов своих политических организаций. Тем более сам я не хочу становиться материалом для дорожного покрытия.

У меня есть свои социальные и политические убеждения. Они ультралевые, коммунистические, может, даже анархические. Но в современном обществе я не вижу ни организации, к которой хотелось бы присоединиться, ни лидера, за которым хотелось бы пойти. Может, я вступил бы в революционные бригады команданте Че Гевары. Но Че мертв, а второго Че нет и еще долго не будет.

Была, кажется, пятница. После работы меня ждал Саид. Мы поздоровались, я сел в машину. В тот день Саид был не так разговорчив, как в прошлый раз. Сказал только, что Дон болеет, но во что бы то ни стало хочет со мной увидеться.

В прихожей меня, как и в прошлый раз, встретила полная супруга Дона, но проводила меня не в зал, а сразу в спальню-кабинет хозяина дома. Дон Ахмед полулежал на постели, обложенный подушками. У него был нездоровый цвет лица и выражение боли в зеленых глазах. На тумбочке возле постели стояла целая батарея баночек и флаконов с лекарствами.

— То одно, то другое, — виновато улыбнувшись, тихо сказал больной, — вот теперь язва взбунтовалась.

Супруга Дона удалилась, оставив нас одних. Я участливо спросил:

— Может, Вам лучше в больницу?

— Незачем, у меня амбулаторное лечение. Доктор уже приезжал.

— Давно у Вас язва, Дон?

— Несколько лет. От сухих пайков в лесах и пепси-колы, наверное. Ладно, что об этих болячках разговаривать? Не за тем тебя позвал. Я буду краток, мне надо закончить, а сил мало.

— Дон, может, лучше подождем, пока Вы выздоровеете?

— Нет, времени уже не осталось. Сегодня я объясню, какой помощи я прошу от тебя. Но сначала выслушай последнюю историю.

— В далеком ауле, где саманные домики лепятся к скалам на краю цветущих альпийских лугов, жил мальчик. Назовем его Лечи. [26]

Я уже понял, что все истории, которые рассказывал Дон Ахмед, и про Магомета с его большой женой, и про бизнесмена-Аслана, были про самого Дона. Выходит, теперь он решил поведать о чем-то, случившемся в его детстве. Мне стало действительно интересно. Когда люди рассказывают о своем детстве, за несколько минут мы можем узнать о них больше, чем если бы мы годами жили рядом с ними во взрослом возрасте. Может, потому, что дети еще не так далеко ушли от настоящей жизни, не социализировались, не растворились в иллюзорных представлениях о мире и о себе.