Шрифт:
— Нет… — захрипел конюший. — Не делайте этого.
— А почему, — поинтересовался Сэймэй, — я не должен этого делать?
— Не надо, — конюший всхлипнул и забился. — Вы лучше пытайте меня. Я слабый человек, я не смогу молчать. Пытайте меня! Избейте меня, сломайте мне все кости! Вырвите мне глаза, жгите меня на углях! Я скажу вам все, но, может быть, ее пощадят!
— Дочь? — спросил Сэймэй. — Где она? Говорили?
Райко молчал. Сэймэй, кажется, что-то понял раньше него — пусть он спрашивает.
— Я… — конюший, дрожа, глотал слезы, — я не знаю. Они… называли одно место, я слышал случайно, но где это — я не знаю…
— Говори.
— Гора Оэ. Монах-пропойца говорил о горе Оэ.
Райко прикрыл глаза. Гора Оэ — в одном конном переходе от Столицы. Это уже не Масакадо. Это уже песни царства Чу с четырех сторон… [64]
— Что ты знаешь о Монахе-пропойце? — спросил Райко.
— Он — вечно пьяный скот и дурак. Ему обещают бессмертие — а он верит…
64
Поговорка восходит к времени падения династии Цинь в Китае. Полководец царства Чу Сян Юй ночью услышал, что в стане его противника Лю Бана играют напевы царства Чу, и подумал, что его армия переходит на сторону врага, после чего бежал и совершил самоубийство. На самом деле это была военная хитрость Лю Бана. Поговорка «песни царства Чу с четырех сторон» означает — положение безвыходное.
— Он в городе сейчас?
— Нет. Сейчас — уже нет. Его отослали вчера.
— Лжешь. Вчера все городские ворота уже стерегли. Такой огромный человек не прошел бы без моего ведома.
— Он и не прошел! — конюший расхохотался. — Его пронесли! Это я, глупец, научил их, как… Обвязали со всех сторон соломой и пронесли на носилках в процессии, как Огненного Парня!
Райко прикусил губу. Чучела, которых называли Хиотоко, «Огненный парень», плели из рисовой соломы и сжигали на рисовых полях как раз сейчас, в последние дни новогодних празднеств. Райко чувствовал себя дураком. Пока он раскланивался с вельможами — злодеи опять опередили его на десять шагов.
— Господин тюнагон, несомненно, оценит твою смекалку, — сказал он как можно холоднее.
— Да плевал я на господина тюнагона, — сказал конюший — и повалился набок, а глаза его закатились.
— Им управляют? — вскинулся Райко.
Очень уж похоже было на то, что вышло с давешним кровопийцей, когда он пытался сказать лишнее.
— Да нет, — поморщился Сэймэй, — просто он человек полнокровный, напряжение чувств ему вредно.
Гадатель встал, зачерпнул ковшом воды из кадки в углу веранды — и вылил медленной струйкой конюшему на висок. Тот заморгал, задышал часто — а потом с помощью стражника сел и вроде бы даже успокоился.
— Ты умрешь, — сказал Райко. — Но если ты все расскажешь мне, я поеду на гору Оэ и постараюсь спасти твою дочь, если это еще возможно. Хотя бы ее спасение стоило мне жизни. Я клянусь тебе в этом, слышишь? Но если ты не расскажешь нам… Что ж, твоя дочь не хуже и не лучше тех девушек, которые погибли по твоей вине. А ты — ты хуже тех отцов, которым я приносил горестную весть. Говори.
— Но… но вы же знаете, от кого я шел. Вам запретят, она умрет.
— Я знаю, от кого ты шел. Я не стану спрашивать позволения. У Тайра Садамори были полгода на уговоры, у меня их нет.
Конюший снова заплакал — но уже не навзрыд, как в прошлый раз. Он плакал — и говорил ровным, тихим голосом, словно бы слезы принадлежали кому-то другому.
Началось все около года назад, как раз когда изволил сокрыть свой лик государь Мураками. Свадьбу дочери конюшего и смотрителя соколиной охоты, назначенную на благоприятный день шестого месяца, из-за траура пришлось отложить. А несколько месяцев спустя помолвка расстроилась из-за того, что невеста оказалась беременной. Виновника искать не пришлось — господин тюнагон подарил своему конюшему несколько штук дорогого полотна, сколько-то искусно сделанной утвари — и сам все объяснил. «Родится девочка — возьму к себе в дочери, — сказал он. — Родится мальчик — и его не оставлю заботой».
Ребеночек, однако, прежде срока родился мертвеньким, и к прислужнице господин Канэиэ охладел. А конюший расстроился и стал искать способов вернуться во дворец Хорикава-ин, где он служил раньше, до того как братья разъехались.
И попал прямо в змеиное кубло.
Потому что старшие братья невесть с чего воспылали к младшему ненавистью — и твердо решили сжить его со свету. Конюший не видел ничего дурного в том, чтобы приложить руку к отправке господина тюнагона в ссылку — по правде сказать, он в том видел много хорошего и был даже согласен рисковать. Он любил дочь, а ее очень уж крепко обидели. Но с нечистью связываться не собирался… только кто ж его спрашивал?
— А откуда взялась нечисть? — спросил Сэймэй.
— А как ей и положено — из гроба. Я сам не видел, как дело было, только слышал от других, что господин Великий Министр изволили прихворнуть — и уже совсем было померли, но перед смертью сказали, чтобы не звали бонз, а по старинке совершили обряд оплакивания. Ну, как водится, плакальщики рыдали и три дня уговаривали его вернуться… А он возьми да и вернись.
— А кто та женщина, с которой ты передал отравленную еду для стражников? — спросил Райко.