Шрифт:
— Говорят, таков восьмеричный путь. Но я не вижу его. Может быть дело во мне…
— …А вон, кажется, монастырь! — Цуна показал хлыстиком на склон, открывшийся за очередным поворотом.
Райко опустил флейту.
— Будем ночевать под крышей, — сказал он. — Если конечно, монахини соизволят пустить нас…
— Я бы не пускал Кинтоки, будь я монахиней, — сказал Урабэ. — Он все мечтает кого-то палочкой угостить…
— Он-то мечтает… а другие под шумок делают, — хмыкнул Садамицу.
— Думаю, у преподобной Сэйсё таких вольностей в обители не допускают, — сказал Райко.
Преподобная Сэйсё в миру была некогда дамой Стрелолист…
…Вскоре они подъехали к воротам монастыря. Самураи остановились чуть поодаль, Райко спешился — нельзя в святое место въезжать верхом — и, подойдя к вратам, постучал колотушкой.
Прошло довольно длительное время, прежде чем с той стороны раздались шаркающие шаги и немолодой женский голос спросил:
— Кто там?
— Минамото-но Ёримицу, сын Минамото-но Мицунака, правителя Сэтцу, к вашим услугам. У нас письмо для преподобной Сэйсё от господина Абэ-но Сэймэя.
В воротах открылось окошечко:
— Дайте письмо.
— Увы, не могу. Велено лично в руки передать, — сказал Райко.
И даже не солгал.
За воротами помолчали. Потом сказали:
— Если преподобная Сэйсё не пожелает с вами встретиться — я ничего не смогу сделать.
— Если не пожелает, так тому и быть.
И снова ожидание. Уходящее солнце окрасило стволы сосен алым, запах осыпавшейся хвои поднимался от влажной после дождя земли. Та же хвоя поглощала звук шагов и стук копыт — казалось, сам лес берег покой укрывшихся от мира инокинь. Райко почувствовал, что его одолевает дрема, и оперся о сосну — как вдруг сверху окликнули:
— Эй!
Он поднял голову. Женщина, одетая в черные ризы, стояла наверху, на надвратной галерее. Отбросив с бритой головы накидку, она сказала:
— Я ношу имя Сэйсё. Вы письмо от моего непутевого сыночка привезли? Дайте-ка его сюда.
Райко чуть рот не раскрыл от удивления. Он ожидал, что его проведут в какую-нибудь хижину, где монахиня, как подобает, примет его за ширмой.
— Ну же! — поторопила женщина. — Где письмо?
Она опустила к Райко свой посох, и тому ничего не осталось, кроме как вложить письмо Сэймэя в одно из деревянных колец, украшающих навершие.
Она, наверное, тоже не любит прикасаться к чему-либо руками…
— Не люблю, — сказала монахиня, втягивая посох наверх. — Ну да что уж там.
И читать письмо она стала на месте, поставив локти на перила.
Красавицей ее сейчас никто бы не назвал — но предположить, что у нее пятидесятилетний сын, тоже было трудно. Райко решил, что ввалившиеся щеки и глаза — следствие жестоких постов и бдений, которым подвергает себя бывшая дама Стрелолист. И если бы она больше ела и спала, если бы щеки ее, как у придворных дам, приятно округлялись, и упавшие к локтям рукава рясы открывали не сплетение мускулов, а приятную полноту женской руки — то госпожа Стрелолист до сих пор могла бы нанизывать мужские сердца на нитку, ибо с виду ей можно было дать едва больше сорока, а белила превратили бы ее и вовсе в барышню.
Но, видать, не хотела дама Стрелолист пользоваться успехом. Оттого и забралась в такую глушь, оттого себя бдениями и трудами изнуряла.
— Монастырь маленький, на ночлег вас устроить негде, — монахиня спрятала письмо за пазуху. — Но когда вы съедете с горы и повернете налево от статуи Дзидзо, [67] то меньше чем через пять тё будет деревня. Это наше, монастырское владение, у старосты приказ пускать странников и нищих. Передайте ему это, — настоятельница бросила в руки Райко бамбуковую дощечку с просверленной вверху дырочкой, чтобы носить на поясе. На дощечке была выжжена мандала [68] Чистой земли. — Он поймет, что вас направила я. Завтра на рассвете вам от меня ответ привезут. Торопитесь, пока солнце не село — в темноте спускаться с горы тяжело, недолго и шею свернуть.
67
Бодхисаттва Кситигарбха, покровитель путников и маленьких детей. Его изображения, иногда в самом схематичном виде — камень с грубо прорисованным лицом — устанавливали вдоль дорог.
68
Символическое изображение мира в буддизме.
— Благодарю вас, но я вырос в глуши. Если никто не поможет мне свернуть шею, я ее и не сверну.
— Это хорошо, — женщина улыбнулась, и вот в этой улыбке родство с Сэймэем показало себя с разительной силой.
Райко поклонился и вернулся к своим.
Утро выдалось холодное и сырое, как накануне красный закат и предвещал. Староста, что с вечера опасливо косился на заезжих самураев, с утра только хмурился и кряхтел. Был он по здешним меркам человек зажиточный, даже дом крыт не соломой, а дранкой. Но, видать, не очень много о последующих рождениях думал, и исправлять свою карму благодеяниями не торопился: самураям ни омовения, ни жаровни в комнату не предложил.
Утром, едва рассвело, расторопный Цуна только успел огонь в очаге развести да котелок повесить — как в ворота постучали. Староста с удивительным проворством и не менее удивительной любезностью склонился перед монахиней с посохом, в дорожной широкой шляпе с вуалью. Та подняла вуаль — и гости старосты тоже преклонили колена, кто быстрей, кто медленнее. В воротах стояла сама почтенная Сэйсё. В поводу она вела низкорослого лохматого коника, довольно понурого с виду.
— Ну, тут кто-нибудь собирается накормить одинокую старую монахиню? — спросила женщина у старосты.