Довольно времени прошло с тех пор, как он приезжал в Удзи в последний раз, и алые клены показались ему необыкновенно прекрасными. На месте разрушенного старого здания стояло новое, светлое и красивое. Вспомнив скромное, похожее на монашью хижину жилище покойного принца, Дайсё почувствовал, как болезненно сжалось его сердце — уж лучше бы он ничего не менял… Раньше дом не имел единого облика: убранное с монашеской строгостью обиталище принца составляло резкую противоположность с женственно-изящными покоями его дочерей. Теперь все принадлежавшие принцу вещи — плетеные ширмы и прочая немудреная утварь — были переданы в храм, а для нового дома Дайсё, не остановившись перед затратами, заказал новое, прекрасное убранство, как нельзя лучше отвечающее особенностям местности.

Спустившись в сад, Дайсё долго стоял у камней на берегу ручья.

Отирая слезы, он прошел в покои монахини Бэн, и, взглянув на него, она с трудом сдержала подступившие в горлу рыдания. Присев у порога, он приподнял край шторы и стал беседовать с монахиней, укрывшейся за переносным занавесом.

— Я слышал, что дочь госпожи Тюдзё, — сказал он между прочим, — с недавнего времени находится в доме принца Хёбукё. Навестить ее я не решаюсь, но надеюсь, что вы найдете средство объяснить ей…

— На днях я получила письмо от ее матери. Судя по всему, она переезжает из дома в дом, стараясь избежать дурного направления. Я слышала, что теперь юная госпожа живет совсем одна в каком-то бедном жилище. Разумеется, мать предпочла бы перевезти ее сюда, но это слишком далеко, к тому же не так-то легко путешествовать по горным дорогам…

— Да, эти дороги пугают всех, только я один снова и снова… — сказал Дайсё, и на глазах у него показались слезы. — Какое предопределение прошедшей жизни послужило тому причиной?

— Но раз вы знаете, где живет теперь эта особа, — добавил он, — что мешает вам снестись с ней? Может быть, вы согласились бы даже навестить ее?

— Передать ей ваши слова не составит никакого труда, — отвечала монахиня, — но вряд ли я решусь выехать в столицу. Я ведь не бываю теперь даже у своей госпожи.

— Но отчего? Главное, чтобы никто не знал. Взять, к примеру, отшельника с горы Атаго, [51] разве он никогда не выезжал в столицу? Ради того, чтобы кому-то помочь, не возбраняется нарушить данный обет.

— Я-то ведь не из тех, кто способен «вести через мир» (479)… — растерялась монахиня. — И я боюсь кривотолков…

— Но ведь такого случая в другой раз не представится, — с необычным для него упорством настаивал Дайсё. — Послезавтра я пришлю за вами карету. Надеюсь, за это время вы узнаете, где она скрывается. О, вам нечего беспокоиться, — улыбнулся он, — я не позволю себе ничего предосудительного.

Однако монахиня все еще колебалась. «Неизвестно, что у него на уме», — тревожилась она, но, зная, сколь благороден Дайсё и как печется он о своем добром имени, в конце концов уступила.

— Что ж, раз вы настаиваете… — сказала она. — Кажется, это недалеко от вашего дома. Но может быть, вы сначала напишете к ней? А то они подумают, что я сама навязываюсь с посредничеством. Мне вовсе не хочется, чтобы меня считали старой лисицей-сводней. Поверьте, в моем положении…

— Письмо написать нетрудно, но боюсь, как бы люди не перетолковали худо. Начнут судачить, что, мол, Дайсё помышляет о дочери правителя Хитати. Этот грубый мужлан не заслуживает такой чести, — сказал Дайсё, и монахиня сочувственно улыбнулась в ответ.

Дайсё уехал из Удзи, когда совсем стемнело. Нарвав прекрасных осенних цветов и багряных веток, он привез их в подарок Второй принцессе.

Вряд ли можно было назвать неудачным этот союз, но, к сожалению, Дайсё до сих пор держался в почтительном отдалении от супруги и избегал короткости… Государь, которому не чужды были родительские чувства, часто писал к матери Дайсё, прося не оставлять невестку расположением и лаской, и Вторая принцесса была окружена в доме на Третьей линии всеобщим вниманием. Зная, какое участие принимают в его супруге эти высокие особы, Дайсё хорошо понимал, сколько трудностей ожидает его, если он позволит новой страсти завладеть своим сердцем.

В назначенный день, рано утром, Дайсё отправил в Удзи одного из самых преданных слуг и мальчика-пастушка, которого никто не знал в лицо.

— Для охраны выберите кого-нибудь из местных, видом попроще, — распорядился он.

Покорная воле Дайсё, монахиня, тяжело вздыхая, привела себя в порядок и, переодевшись, села в карету. Глядя на окрестные луга и горы, она невольно вспоминала прошлое, и печальны были ее думы. Но вот наконец они добрались до столицы. Домик, где жила девушка, находился в унылом, безлюдном месте, и монахине удалось въехать во двор никем не замеченной. Она поручила проводнику доложить о себе, и к ней вышла молодая дама, некогда сопровождавшая девушку в Хацусэ. С ее помощью монахиня выбралась из кареты и вошла в дом.