Напрасно Мерсенн (сам – францисканский монах!) успокаивает Декарта, указывает ему, что юрисдикция инквизиции не распространяется даже на галликанскую, французскую церковь, не говоря уже о Голландии, и сообщает ему, что в Париже одно католическое духовное лицо, несмотря на осуждение Галилея, собирается выпустить в свет книгу о движении Земли. Декарт на минуту успокаивается, обещает даже содействовать автору своими советами, но, прочитав в подлиннике декрет инквизиции, где было сказано, что Галилей «притворно говорил о движении Земли как о гипотезе», – тотчас же обращается в бегство и отказывается давать советы, «не считая себя вправе вредить другому лицу». Даже в «Рассуждении о методе» Декарт не стесняется говорить «о почитаемых особах (инквизиторах), авторитет которых по отношению к моим действиям для меня таков же, как авторитет моего разума по отношению к моим мыслям». Каково было действительное мнение Декарта об авторитете этих «почитаемых особ», видно из того, что в письме к Мерсенну он выражает надежду на скорую отмену декрета, так как примирилась же церковь с учением об антиподах, которое папа Захарий осудил как богопротивное, тогда как теперь папы снаряжают к этим самым антиподам миссии для обращения их в католичество. Но, как во многих других случаях, Декарт считает нужным привести благовидные мотивы для оправдания действий, вытекавших из инстинкта самосохранения в самом грубом, примитивном его виде…

Наконец, Декарту удалось достать сочинение Галилея, и он на мгновение было утешился: инквизиторы имели-де полное основание осудить книгу Галилея и вряд ли найдут основание осудить теорию Декарта, так как по теории Декарта «Земля, хотя и движется, тем не менее пребывает в покое»; она уносится потоком материи и ее можно поэтому сравнить с человеком, сидящим в лодке, который, пребывая в покое, тем не менее передвигается вместе с лодкой. Ввиду этого Декарт полагает, что его учение ближе к одобренному церковью учению Тихо де Браге, отрицавшего движение Земли вокруг Солнца, чем к учению Коперника, и стоит в полном согласии со Св. Писанием. Но и это соображение не могло побудить Декарта к изданию «Мира», и он напоминает Мерсенну стих Горация: «Nonum prematur in annum» (выпускай в свет книгу на девятый год).

Эта страница из жизни Декарта ничего не прибавит к его славе и вряд ли усилит уважение читателя к французскому мыслителю. Мы не можем оправдывать его даже условиями его века: Декарт в данном случае стоит ниже уровня своего поколения. Как свидетельствует Балье, несколько католических ученых вне Италии выступили в то время, несмотря на осуждение Галилея, с защитой учения Коперника. Приятель Декарта Мерсенн был несравненно мужественнее его: несмотря на запрещение печатать какие-либо сочинения Галилея, он принял на себя издание галилеевых «Разговоров о механике». Переходим к дальнейшему изложению занятий Декарта.

В 1634 году он составил набросок своего этюда «О человеке и образовании зародыша». По несколько странному стечению обстоятельств Декарт, как замечает Мэгеффи, имел в эту пору возможность производить «наблюдения» по интересовавшему его вопросу. В 1635 году у него родилась дочь, Франсина. Сведения наши о жизни этого маленького существа отличаются необычайной обстоятельностью по пункту, о котором в других случаях умалчивают даже обстоятельнейшие биографии, и крайней скудостью в прочих отношениях. На чистом листке одной книги Декарта мы находим запись: «Зачата 15 октября 1634 года». Но о матери ребенка мы ничего не знаем; впоследствии Декарт вел переговоры с одной родственницей о воспитании Франсины, откуда можно заключить только, что мать ее не представляла достаточных гарантий в этом отношении; связь, во всяком случае, была мимолетная. Романические элементы вряд ли имелись в натуре Декарта, и Мэгеффи делает, может быть, слишком суровое по отношению к Декарту предположение, что рождение на свет Франсины было плодом его любознательности. Во всяком случае, Декарт горячо был привязан к своей маленькой дочке. Франсина жила недолго, и смерть ее в 1640 году от скарлатины была тяжелым ударом для отца.

В 1635 году Декарт заинтересовался формой снежинок, занимавшей уже Кеплера, и написал этюд, включенный им впоследствии в «Опыт о метеорах». Наблюдениями своими он был так доволен, что выражал желание, чтобы и другие «нужные для подтверждения его теории опыты точно так же падали с облаков и чтобы нужно было иметь только глаза, чтобы их видеть». Около того же времени он написал маленький трактат по механике для своего голландского приятеля Гюйгенса-Зюйлихема, отца знаменитого Гюйгенса.

Хотя Декарт и заявлял, что никогда не стремился к тому, чтобы быть «составителем книг (faiseur des livres), тем не менее вполне естественная потребность познакомить общество с результатами своих исследований была в нем настолько сильна, что в конце 1636 года он, к радости Мерсенна, известил его о своем намерении печататься. Из „Мира“ были выделены безобидные отделы: „О свете“ (диоптрика) и „О метеорах“, написана была заново „Геометрия“, и этим трем опытам предпослано было „Рассуждение о методе“. Вначале книге предполагалось дать заглавие: Проект всеобщей науки, могущей возвысить нашу природу до высшей степени совершенства; с приложением Диоптрики, Метеоров и Геометрии, где любопытнейшие вещи, какие автор мог выбрать в качестве образчиков предлагаемой им всеобщей науки, объяснены так доступно, что даже люди, ничему не учившиеся, могут понять их. Впоследствии это широковещательное заглавие заменено было более скромным: «Рассуждение о методе, дабы хорошо направлять свой разум и отыскивать научные истины, с приложением Диоптрики, Метеоров и Геометрии – образчиков этого метода». В июне 1637 года книга вышла из печати. Это было если не начало новой эры, то, во всяком случае, крупное событие в истории человеческой мысли. Появился новый центр для кристаллизации сформировавшихся уже, но еще разрозненных и неорганизованных элементов нового миросозерцания. Новое миросозерцание вылилось в одну из более или менее устойчивых своих форм; лишний раз выяснился путь, по которому пойдет развитие человеческой мысли.

Прежде всего выяснилось, что наступает эпоха демократизации науки, что наука не будет уже более достоянием кучки педантов, говоривших и писавших на мертвом языке. Книга была написана и издана на народном, французском языке. Правда, уже за столетие до Декарта один из борцов против схоластики, Петр Рамус, написал диалектику на французском языке, но пример его не нашел подражателей. Теперь научная литература решительно делается народной. Некоторое время научные сочинения выходят еще в свет одновременно на латинском и национальных языках, а затем латинские издания исчезают совершенно. Важность этого факта в смысле распространения научных знаний в обществе очевидна. Некоторые неудобства, вытекавшие из того, что научная литература из международной сделалась национальной, устранялись распространением знакомства с главнейшими культурными языками; писатели же, принадлежавшие к народностям менее культурным, продолжали по-прежнему писать на латинском языке или на одном из более распространенных новых языков: так, немцы еще до середины XVIII века писали по-латыни или по-французски.

Печатая свое первое сочинение на французском языке, Декарт давал себе ясный отчет в условиях своего времени. Вполне уверенный в сочувствии публики, он отчетливо представлял себе оппозицию, какую вызовут его взгляды со стороны патентованных ученых. «Сочинение мое, – пишет он в заключительных строках „Рассуждения о методе“, – я написал по-французски, на языке моей страны, а не на латинском языке моих наставников, в той надежде, что те, кто пользуется только естественным своим разумом в его чистоте, будут судить о мнениях моих лучше, чем те, кто верит только древним книгам. Те же, которые соединяют здравый смысл с ученостью и каких я единственно желаю иметь моими судьями, я уверен, не будут настолько пристрастны к латыни, чтобы отказаться выслушать мои доводы потому только, что я их изложил на языке простых людей».

Во-вторых, определенно выяснилось, что новое миросозерцание будет научным и светским. Тщательно отграничивая свою область от области богословия, новое миросозерцание почтительно предоставило теологам заботы о спасении души, себе же ставит задачей улучшение земной жизни человечества и в первых попытках формулировки (у Декарта точно так же, как у столь противоположного ему по общему мировоззрению Бэкона) носит даже узко утилитарный характер:

«Новые начала, – пишет Декарт в последней части Рассуждения, – показали мне, что можно достичь знаний полезных в жизни и вместо умозрительной философии, какую преподают в школах, найти практическую, помощью которой, зная силу и действие огня, воды, воздуха, звезд, небес и всех других окружающих нас тел, столь же отчетливо, как знаем разные мастерства наших ремесленников, мы могли бы употребить их к применениям, какие им свойственны, и сделаться господами и владетелями природы. Такие знания желательны не только для изобретения бесчисленного множества приемов, дабы без труда пользоваться произведениями земли и всеми удобствами, на ней встречающимися, но особенно для сохранения здоровья, первого и основного блага в этой жизни. Дух так много зависит от темперамента и от расположения органов, что, если можно найти какое-либо средство сделать вообще людей более умными и более искусными, чем каковы они ныне, средство это должно искать в медицине. Правда, нынешняя медицина мало содержит вещей, польза которых была бы так значительна, но, не имея никакого намерения унижать ее, я уверен, что нет человека, даже между занимающимися ею по профессии, который бы не признал, что известное в ней – почти ничто в сравнении с тем, что предстоит узнать, и что можно бы освободиться от множества болезней и даже, может быть, от ослабления в старости, если бы мы имели достаточно познаний об их причинах и о целебных средствах, устанавливаемых природой. Возымев намерение всю жизнь посвятить исканию столь необходимой науки и найдя путь, долженствующий, кажется мне, безошибочно вести к ней, если не помешает краткость жизни и недостаток опытов, я полагал, что нет лучшего средства против этих двух препятствий, как верно сообщать публике то немногое, что найду, и пригласить других идти далее, содействуя, по мере склонности и силы, опытам, какие надлежит сделать, и сообщая все приобретенное публике, так, чтобы последующие начинали там, где кончили их предшественники, и чтобы, соединяя таким образом жизнь и труд многих, мы могли бы вместе прийти гораздо дальше, чем мог бы сделать каждый отдельно».