Падение Олинфа было сигналом к началу мирных переговоров. Давно уже афиняне чувствовали усталость от долголетней борьбы, но теперь к этому присоединялось еще и то обстоятельство, что в руки неприятеля попало множество пленников, которых надлежало выкупить, и что сам Филипп стал делать авансы, имея в виду обезоружить афинян ласками и отвлечь их внимание от Фермопил. Тяготение к нему все более усиливалось, и этому настроению в значительной степени содействовала возникшая около того времени новая политическая партия, известная под названием македонофильской. Сложившись на почве реальных интересов, для которых не было помехи хуже войны, эта партия первоначально поставила своим девизом “мир во что бы то ни стало”, а затем, ввиду того, что единственным врагом Афин был в это время македонский царь, постепенно перешла к агитации за прекращение враждебных действий против Филиппа и за заключение с ним союза. Этим она, естественно, играла на руку лукавому македонцу, парализуя всякие патриотические стремления и усилия к борьбе: некоторые из ее членов даже открыто продались Филиппу, получая от него инструкции и деньги; тем не менее, среди ее членов было много честных и искренно убежденных людей, которые верили в свою политику как в единственно верную и благотворную для Греции. В этой партии по своим достоинствам и нравственным качествам особенно выделяются два человека, которые представляют обе только что упомянутые категории. Один из них был Эсхин, наиболее блестящий после Демосфена оратор, но во всем ему прямая противоположность. Незнатного происхождения, шестью годами старше своего соперника, он одною силою своего таланта и энергии добился огромного влияния на народ, пройдя через ряд унизительных, по тогдашним понятиям, профессий и занятий, – он работал актером, школьным учителем и писцом. Атлет, с величественной фигурою, мощным голосом и необыкновенной способностью говорить экспромтом, он сразу увлекал за собою публику, он был способен одним словом успокоить бушующее море народного собрания или взволновать его и вывести из апатии. Его речи не отличались ни достоинством и строгостью формы, ни честностью и искренностью содержания; но страстный, неудержимый поток его красноречия, не останавливающийся ни перед вульгарностью, ни перед ложью, нравился простому народу иной раз больше, нежели художественная, строго уравновешенная и тщательно отделанная речь Демосфена. Начав с оппозиции Филиппу и попытавшись даже составить против него в 347 году коалицию из пелопоннесских государств, Эсхин вскоре убедился, что такая роль вряд ли может окупиться, и, быстро переменив фронт, вступил в ряды македонофильской партии, и впоследствии сделался тайным эмиссаром и доверенным македонского царя.

Не таков был другой из вождей партии мира – Фокион. Этот человек был последний представитель того типа древнего грека, который, не специализируя ни своих способностей, ни своих занятий, умел одинаково хорошо владеть мечом и словом и был столь же образцовым в своей частной, как и в политической жизни. Отличаясь в эту эпоху безвременья и корысти талантами не менее чем бедностью, своими неподкупностью, серьезностью и справедливостью, он внушал народу такую любовь и уважение, что 45 раз был выбираем в стратеги, – честь, которой не удостоился и сам Перикл. Он никогда не смеялся, не плакал, но с грубоватым хладнокровием честного солдата, пренебрежительно относящегося к внешностям, исполнял свой долг, невзирая ни на какие препятствия, не останавливаясь ни перед какими соображениями о популярности и тому подобном. Его красноречие было такое же, как и он сам: не терпящие никаких украшений, но проникнутые искренностью и честностью мысли, его речи по своей прямоте, сжатости и сильной логике представляли опасное для соперника орудие, которое способно было проникать в самое сердце его аргумента и расщеплять его подобно стальному клинку, вонзившемуся в ствол. Недаром сам Демосфен избегал меряться с ним оружием, зная, что его острый язык “так и пронизывает вас насквозь”.

Вот эти два человека и были предводителями македонофилов, и благодаря влиянию, главным образом, этих людей и было отправлено к Филиппу посольство с Демосфеном и Эсхином во главе с целью договориться об условиях мира. Оно было принято в торжественной аудиенции, и блеск обстановки и вид могущества царя, говорят, так подействовали на Демосфена, что, когда очередь говорить дошла до него, он потерял нить своих мыслей, запнулся и принужден был сконфуженно умолкнуть, несмотря на благосклонные ободрения монарха. В точности мы не знаем ни этих речей, ни ответа Филиппа; нам лишь известно, что условия, которые он поставил, сводились в сущности к формуле uti possidetis, – каждый остается при своем; он не соглашался даже вернуть Амфиполис, отнятый обманом, и взамен этого лишь обещал в духе щедринского волка не трогать Херсонес. По-видимому, однако, посольство осталось этими условиями довольно, и сам Демосфен, по возвращении в Афины, предложил в сенате наградить послов гражданскими венками и почтить их публичным банкетом в пританее. Народ же охотно вторил ликованию своих вождей и в двукратном, специально созванном на то собрании не только согласился на требуемое status quo, но еще уступил по другому, более важному пункту, который вновь прибывшие в город послы от Филиппа выдвинули теперь как необходимое условие заключения мирного трактата. Дело касалось злополучных фокийцев, которых македонский царь, все еще не отказываясь от мысли завладеть Фермопилами, а затем самой Фокидою, ни за что не хотел включить в трактат в качестве афинских союзников. Напрасно Демосфен и другие указывали на то, что исключение этих старых друзей из числа договаривающихся сторон не только составит страшную несправедливость, но и поведет за собою гибель Фокиды, а за нею и всей Эллады; напрасно предсказывали они, что, связав афинян по рукам и по ногам договором, Филипп не преминет напасть на Фермопилы, которые фокийцы не в состоянии будут защитить одними собственными силами. Их слова не встречали сочувствия среди всеобщей жажды скорейшего мира и ввиду противодействия со стороны Эсхина и его друзей: македонофилы распускали слухи, что Филипп питает к фокийцам тайные симпатии, которые обнаружатся, как только договор будет заключен. Последние взяли верх, и после некоторого раздумья афиняне отреклись от фокийцев, заключив договор в той форме, в какой желал его иметь Филипп. Этим совершено было вероломство, беспримерное в летописях Греции: оно легло несмываемым пятном на репутацию великого афинского народа как одно из самых чудовищных преступлений, какое когда-либо совершало политическое общество. Мы вскоре увидим и практические последствия, к которым оно привело, а теперь вернемся к судьбе злополучного трактата.

Дело происходило раннею весною 346 года, и афиняне, приняв все условия договора, назначили новое посольство к Филиппу с тем, чтобы и он принес должную присягу. Время было горячее, – нужно было обязательно поспешить, так как в противном случае Филипп, действовавший тогда во Фракии, успеет захватить Херсонес и другие города, а затем откажется возвратить их, ссылаясь на status quo договора, входившего в силу только после его ратификации. Но напрасно Демосфен, предвидевший возможность таких осложнений, настаивал на немедленном отъезде: Эсхин и его единомышленники, действуя по инструкциям Филиппа, находили всяческие способы оттягивать поездку и, наконец, когда тронулись в путь, отправились сухим путем в Македонию вместо того, чтоб ехать морем прямо к Филиппу во Фракию, что заняло бы всего пять-шесть дней. Потратив на дорогу полтора месяца и не застав, конечно, царя в столице, посольство ждало еще шесть недель, пока Филипп, устроив все свои дела, не вернулся в Македонию и стал готовиться к походу на Фокиду. Подготовившись и к этому, он, наконец, удостоил трактат своей подписью в то время, как его войска уже были на юге Фессалии, на расстоянии каких-нибудь трех дней пути от исторических Фермопил.

Дальнейшие события легко можно было предвидеть. Покинутые фокийцы, не будучи в состоянии защитить проход без помощи афинского флота и вместе с тем полагаясь на заверения афинян в доброжелательстве Филиппа, сдают ему без боя Фермопилы, а с ними и всю свою страну. Войдя в нее, неприятель сбрасывает маску, заявляет свои симпатии фивянам и провозглашает Фокиду частью Македонии. Разгром был страшный – все было разрушено дотла, так что, когда Демосфен проезжал по той местности двумя годами позже, его взорам представился вид неописуемого горя и страданий. Сам Филипп, по-видимому, устрашился своей работы и позднее взваливал всю вину на фивян, но напрасно: сделавшись почти неограниченным властелином Греции, он мог одним словом приостановить мстительные порывы врагов Фокиды. Он этого не сделал, – и вся пролитая кровь, все неслыханное насилие пали на его голову несмываемым позором, неискупляемым проклятьем.

Что в это время происходило в Афинах, можно себе представить без труда. Подобно внезапному раскату грома, разнеслась по городу злая весть о падении Фермопил и участи фокийцев: потрясение было огромно. В ярости и ужасе афиняне готовы были порвать только что заключенный трактат и объявить Филиппу войну; но Демосфен успокоил их речью “О мире”, в которой указывал на нелепость негодования за катастрофу, в которой они, афиняне, сами виноваты, и доказывал безумие воинственных проектов в виду тяжелого и изолированного положения государства. Афиняне притихли, внимая этим трезвым словам, и мир не был расторгнут вплоть до 340 года.

Предсказания Демосфена, таким образом, сбылись до буквы, и теперь, когда народ воочию убедился в правоте его мнений, его политика и взгляды, казалось, должны были бы приобрести преобладающее влияние на политическую жизнь Афин; к сожалению, этого не произошло. Когда миновала опасность, народ, убаюкиваемый благами мира и очарованный лестью Филиппа, вернулся к прежней своей беспечности и продолжал следовать советам македонофилов, уделяя речам Демосфена лишь платонические аплодисменты. Это ясно видно из его отношения к процессу, который наш оратор возбудил против Эсхина и его товарищей за их изменническое поведение во время второго посольства. Лишь только оно, в июне 346 года, вернулось обратно, Демосфен, который тогда был сенатором, немедленно изобличил в сенате роль Эсхина, а затем и начал против него процесс, обвиняя его в корыстолюбии и предательстве. Благодаря могущественным связям Эсхина и его единомышленников дело затянулось на целых три года, и только в 343 году состоялся разбор его, привлекший со всех концов Греции несметную публику. Речь, которую Демосфен произнес по этому случаю, не принадлежит, однако, к лучшим образцам его ораторского искусства: за исключением тех полных огня и страсти мест, где он описывает общественные язвы Греции и бичует ее раболепие перед Филиппом, она отличается монотонностью, частыми повторениями и даже вялостью; ее аргументы слабы, ее доводы малообоснованны, и можно было видеть сразу, что, за отсутствием документальных и других фактических доказательств, оратору нелегко было построить на одних догадках – правда, весьма правдоподобных, – обвинительный акт с надлежащей компактностью и силою. Эсхину поэтому нетрудно было опровергнуть пункт за пунктом справедливые нападения Демосфена, и после блестящей защиты он был признан невиновным большинством при тогдашнем многочисленном составе суда, впрочем, незначительным – в тридцать голосов.

Общественное мнение, таким образом, довольно решительно встало на сторону македонофила, заведомо продавшегося Филиппу; но преданность Демосфена народному делу от этого не уменьшилась. Игнорируя понесенную им обиду, он с тою же неослабною энергией продолжает борьбу против врага своей заблудшей родины и то объезжает Пелопоннесе, агитируя за союз против Македонии, то увещевает своих сограждан быть ежеминутно готовыми к возобновлению военных действий. Он в сотый раз изобличает коварство Филиппа, на каждом шагу нарушающего договор своим беспрестанным и насильственным вмешательством во внутренние дела Греции, и разбивает вдребезги аргументы знаменитого ритора Пифона Византийского, приехавшего в качестве чрезвычайного посла от Македонии с целью оправдать поведение царя. Он поддерживает предложение своего товарища Гегезиппа и советует афинянам хлопотать о внесении некоторых существенных изменений в трактат 346 года, с тем, чтобы в него были включены все без исключения греческие государства, чтобы каждому из них была гарантирована независимость и свобода и чтобы вообще каждая сторона владела тем, что ей принадлежит по праву. Под последним, неопределенным пунктом он и его товарищи подразумевали возвращение Филиппом только что захваченного им острова Галонеза, но как по этому, так и по первым двум пунктам афиняне получили решительный отказ. Тогда Демосфен, предвидя, что дальнейшие проволочки неминуемо повлекут за собою полнейшую изолированность Афин, у которых Филипп, прикрываясь трактатом, отнимал одни владения за другими, стал открыто агитировать в пользу возобновления войны. В 341 году, воспользовавшись негодованием афинян на своего полководца Диопита, начавшего, без их разрешения, военные действия, он произнес две замечательные речи – “О Херсонесе” и III Филиппику, – в которых показал, что истинным нарушителем мира был сам Филипп, ни на минуту со времени заключения договора не прекращавший военных операций. Он в пламенных красках изобличает его поведение за последние годы и с пафосом и горячим негодованием рисует этого коварного врага, который грозит своими ласками задушить весь эллинский мир. Он увещевает поэтому своих сограждан не скупиться на жертвы, личные и материальные, и рекомендует употребить для военных целей праздничную кассу – теорикон – и новый поимущественный доход.