Напускная развязность и небрежность, с какими он обсуждал вопросы, помогли ему скрыть важность высказанных им требований. В этот раз они выражали его истинные желания; сквозь все его уловки проглядывал луч искренности. Наконец-то он сбросил свою сдержанность и изложил свое основное требование – требование об изгнании нейтральных судов. Если допустить, что Россия приняла бы их во внимание, что она согласилась бы на все его предложения, отказался ли бы он от похода, отменил ли бы войну? Это вполне возможно, ибо в этом случае Александр уступил бы по всем главным вопросам и получил бы взамен ничего не стоящее удовлетворение. Он целиком примкнул бы к блокадной системе и без вознаграждения, без уверенности в своей безопасности посвятил бы себя служению нашему делу.

Наполеон принял бы такую бесхитростную покорность при условии, чтобы она была обставлена самыми точными гарантиями; без них он допускал только один исход конфликта – войну. Именно на это и указывал герцог Бассано в новой депеше к Лористону, “Император, – говорит он, – и не думает о свидании. Его даже мало заботят переговоры, которые не будут иметь места в Париже. Он не доверяет никаким переговорам; если только двинутые Его Величеством в поход четыреста пятьдесят тысяч человек с их громадными боевыми средствами не наведут петербургский кабинет на серьезные размышления, не заставят его вернуться искренно к установленной в Тильзите системе и не поставят Россию в то подначальное положение, в каком она была тогда”. [376] Из этого грубого, надменного признания вовсе не следует, что император желал уклониться от переговоров, так как именно с целью вызвать переговоры он и отправил Чернышева в Россию. Оно только подтверждает, что император никогда не будет смотреть на переговоры, как на нечто серьезное, могущее дать результаты, если Россия не перейдет теперь же на роль побежденного государства, и не вернется к положению, в каком она была непосредственно после Фридланда – в такое, когда она полагала свое счастье в возможности купить мир ценою вынужденного, признающего главенство Франции, союза. Наполеон не устранял безусловно этого предположения, он отводил ему в своих расчетах самое ничтожное место. По его мнению, Александр слишком горд, слишком возмущен, чтобы унизиться раньше, чем потерпит новые поражения. Он надеялся только на то, что русский государь, не соглашаясь на наши условия, не решится ответить на высказанное в определенной и мягкой форме предложение разрывом и немедленным нападением. Возможно, что из боязни людского мнения, быть может, даже в надежде придти к какому-нибудь компромиссу, он начнет переговоры и изложит свои встречные предложения. Таким путем начнутся и будут тянуться неопределенные словопрения “нечто вроде переговоров” [377] , под прикрытием которых наши армии проберутся до своих наступательных позиций и будут ждать там подходящего для нападения времени года. Отсюда следует, что сделанные Чернышеву предложения, не будучи сами по себе ложными и фиктивными, имели целью только отсрочить войну, а не избегнуть ее.

Чтобы заставить доверчивее отнестись к молодому человеку, как к своему уполномоченному, Наполеон передал ему для императора Александра короткое вежливое письмо, в котором он ссылался на высказанные им на словах уверения. “Я остановился на решении,– писал он, – поговорить с полковником Чернышевым о прискорбных делах последних пятнадцати месяцев. Только от Вашего Величества зависит положить всему конец. Прошу Ваше Величество никогда не сомневаться в моем желании доказать вам мое глубокое к вам уважение. [378]

Получив письмо императора, – что было равносильно разрешению уехать, Чернышев начал готовиться к отъезду и остался в Париже еще несколько часов – ровно столько, сколько нужно было, чтобы раздобыть план расположения гвардии и рассчитаться за него наличными деньгами. 26 февраля он сел в почтовую карету. Заподозрив из намеков императора, что за ним следят, он счел нужным уничтожить до отъезда значительное количество своих бумаг. Эта предосторожность не была лишней. Действительно, лишь только он покинул свою квартиру, туда ворвалась полиция под предводительством полицейского чиновника, руководителя установленного за ним надзора, и приступила к обыску. Осматривая и роясь во всех углах, полиция нашла только клочки писем и разорванные лоскутки бумаги. Эти сложенные вместе обрывки не представляли никакого последовательного смысла или указывали только на не стоящую внимания переписку. В камине спальни лежала груда пепла от сожженной бумаги. Чтобы разрыть этот пепел, пришлось снять лежащий перед камином ковер; под ковром нашли записку, которая соскользнула туда во время сжигания бумаг и спаслась от пламени. Записка была следующего содержания:

“Граф, вы осаждаете меня вашими просьбами. Могу ли я сделать для вас больше того, что делаю? Сколько неприятностей приходится мне переносить ради скоро уходящего вознаграждения? Вы будете приятно удивлены тем, что я дам вам завтра. Будьте дома в семь часов утра. Теперь десять часов; я оставляю перо, чтобы добыть резюме расположения великой армии в Германии на сегодняшний день. Формируется четвертый корпус, состав которого известен, но у меня нет времени дать вам подробности о нем. Императорская гвардия войдет в состав великой армии. До завтра, в семь часов утра. Подписано М” [379] .

Эта записка давала несомненное доказательство измены и наводила на след виновного. Это был такого рода обвинительный лоскуток бумаги, с помощью которого сведущей в своем деле полиции нередко удается восстановить всю картину преступления.

Агенты доставили свою находку префекту полиции. Помня, что это дело первоначально было поручено ему министром иностранных дел, он счел долгом сообщить герцогу Бассано первые добытые полицией результаты и собирался отправить ему оригиналы захваченных бумаг. Но из предосторожности и чувства служебного чинопочитания хотел оградить себя от упрека со стороны своего непосредственного начальника, герцога Ровиго, и решился послать ему копии. 28 февраля Паскье был занят приготовлением этих отправок, как вдруг его застал за этим делом сам министр полиции, вошедший в его кабинет под предлогом “дружеского визита”. В действительности же, пронюхав о захваченных бумагах, Савари пришел потребовать их, как свою собственность, и отобрать находку.

В этом щекотливом деле Паскье поступил, как исполнительный чиновник и смышленый человек. Он передал оригиналы Савари, который вправе был их потребовать, но не подвел и другого министра: он переводил ему копии, как бы невзначай перепутав приготовленные пакеты. Вечером, когда Савари с торжествующим видом явился с докладом к императору в Елисейский дворец, где был назначен съезд ко двору, он узнал, что министр иностранных дел уже предупредил Его Величество и что он, не теряя ни минуты, передал Его Величеству полученные им из префектуры копии. Император подал пакет герцогу Ровиго. “Нате, – насмешливо сказал он, – посмотрите-ка, что тут. Вам бы не раскрыть тайных проделок русского офицера, министерству же иностранных дел удалось сделать это”. [380]

Взбешенный, но не потерявший присутствия духа Савари ответил, что у него в руках нечто лучшее: не копии, а оригиналы, и что он представляет их на благоусмотрение Его Величества. Затем, горя желанием реванша, желая догнать и перегнать своего коллегу в завязавшемся между ними состязании на скорость, он тотчас же, от своего имени, отправил полицейских агентов на розыски, взял в свои руки направление следствия и повел его с необычайной быстротой. Предъявив императору подлинные документы, он дал себе клятву доставить ему имена и указать виновных.