Стоящий на крайнем левом фланге прусский контингент должен быть наготове, чтобы своевременно вступить в ряды великой армии. Входящие в его состав войска были двинуты к границам Восточной Пруссии, между Данцигом и Кенигсбергом; пока, при поддержке и под надзором Даву, они должны стеречь для нас этот столь драгоценный по своему стратегическому значению уголок земли, иначе Наполеон вынужден был бы слишком рано показать там французские войска. [405] При вступлении в пределы России великая армия мимоходом захватит пруссаков, присоединив к себе и эти двадцать тысяч человек. Из них и из дивизии Гранжана, которая в настоящее время составляет гарнизон Данцига, император хочет создать десятый корпус, командование которым будет поручено герцогу Тарентскому.

В видах усиления правого крыла и увеличения боевого фронта, Наполеон в самое последнее время обратился к Австрии с приглашением вступить в строй. Окончательное соглашение было, без серьезных споров, проведено в Париже с Меттернихом. По союзному договору, подписанному 14 марта, в наше распоряжение давалось тридцать тысяч австрийцев. За это австрийскому правительству предоставлялось право променять остатки Галиции на равную часть иллирийских провинций, далее подавалась надежда на более значительные, пока еще точно не установленные выгоды, и затем гарантировалась неприкосновенность Оттоманской империи. Задачей последней статьи было отменить сделанные России в Эрфурте уступки, возбранить русским какое бы то ни было приобретение в княжествах и, таким образом, удовлетворить интересы Австрии. После подписания договора оба двора вошли в тесное общение, Наполеон воспользовался этим, чтобы послать в Вену военные инструкции и чтобы наблюдать за отправкой на Лемберг обещанного количества войск. Командование австрийцами было предоставлено князю Шварценбергу – тому самому генералу, который в течение двух с половиной лет исправлял должность посланника во Франции. Оставаясь пока при императоре, Шварценберг должен был своевременно получить от него инструкции и сигнал к отъезду. Тогда он быстро нагонит свои войска и, хорошо вышколенный, хорошо осведомленный, примет меры, чтобы в ту минуту, когда великая армия переправится через Вислу, австрийцы примкнули к ней и стали против губерний Волынской и Подольской. Присоединением прусских и австрийских контингентов Наполеон доведет армию до четырехсот пятидесяти тысяч человек и тысячи ста орудий.

Теперь – имея в виду увеличить линию обхвата и втянуть в свое дело все силы от самого крайнего Севера до юго-восточной Европы исключительно – он решил, что настало время завладеть Швецией и окончательно привлечь на свою сторону Турцию. По его планам, и та и другая, должны были взять на себя роль крайних правого и левого крыла, и, бросившись на фланги России и отвлекая ее силы, оказать содействие движению великой армии. С января наша дипломатия начала яснее высказываться в Константинополе. В феврале Наполеон окончательно срывает с себя маску пред турками. Он признается им в своих планах, предлагает взаимные и непреложные обязательства. 15 февраля Латур-Мобуру спешно посылаются инструкции, то же самое делается в марте и апреле; ему отправляются полномочия, проект договора, секретные статьи. Император ждет от турок не обыкновенной войны с Россией, а гораздо большего. Он хочет народной священной войны, поголовного ополчения, призыва всех войск и резервов Востока и массового вторжения в пределы России. Его желание – вызвать на своем правом крыле движение целой части света. Он надеется, что, по его голосу воскреснет старое Оттоманское государство, что оно вернется к героическому периоду своей истории, когда султаны лично водили в бой свои народы и время от времени бросали Азию на Европу. Ему нужно было, чтобы султан Махмуд дал точное обязательство покинуть Константинополь и стать во главе своих войск; чтобы было поднято священное знамя Пророка; чтобы до 15 мая, по крайней мере, сто тысяч человек были двинуты на Дунай.

После переправы через Дунай и занятия княжеств главная часть этих войск должна вступить на враждебную территорию, тогда как отряд в сорок тысяч человек, составленный преимущественно из кавалерии, направится на север и соединится с нашей армией в центре России. В воображении императора уже рисуются картины, как во время похода на его правом крыле поднимаются и несутся по степи тучи кавалерии, как вдали на горизонте разливается блеск сверкающих пик, развеваются по ветру бурнусы, слышится лязг ятаганов; как мчится в стремительную атаку присоединенный к его войскам авангард поклонников Пророка. Он думает, что спаги и арабы – эти легкокрылые всадники пустыни – будут весьма полезны в его пестрой, составленной из народов всей Европы, армии. Он будет употреблять их для несения службы на аванпостах и для небольших стычек. “Оттоманскую кавалерию, – пишут от его имени в Константинополь, – можно будет с пользой употребить против казаков. Его Величество ценит ее храбрость, и обращенный к ней призыв являет яркое доказательство его доверия” [406] . За ретивое и отважное содействие Наполеон обещает туркам вернуть им, вместе с княжествами, Крым, побережье Черного моря и все, что они потеряли в течение столетия. Чтобы еще более воодушевить их, он сам пишет султану; он объявляет туркам, что пришлет к ним посланника, генерала Андреосси, который будет для них вторым Себастиани. Он вступает в отношения с ними всевозможными способами. В пламенных речах он доказывает им, что наступил единственный в своем роде случай сразу же отомстить за все обиды, нанесенные их расе.

Гораздо труднее было наладить переговоры со Швецией, так как, вследствие надоедливых разногласий, отношения почти прекратились; осталось только подобие отношений через пассивных и безгласых поверенных в делах. Ввиду того, что Швеция не шла к нему, Наполеон счел нужным обратиться к ней, надеясь вызвать в сердце Бернадота чувство раскаяния и заставить его вернуться к нему. С этой целью он приказал сделать ему окольным путем предложение секретного характера. Наследная принцесса Швеции, проведя лето в Пломбире, приехала в Париж и поселилась в Люксембурге, у своей сестры Юлии, королевы Испанской. Неоднократно, в припадках гнева на Швецию, Наполеон находил неприличным пребывание принцессы в Париже и приказывал сказать ей, чтобы она уезжала в Швецию [407] . Но она упорно оставалась. С своей стороны, император, когда гнев его немного утихал, закрывал глаза на неисполнение его приказаний и относился снисходительно к той, которая напоминала ему нежный роман его молодости. [408] В феврале 1812 г., встретив ее в Париже, он задумал воспользоваться ею. Герцог Бассано навестил ее и по секрету сообщил ей, чего просит и что предлагает император. Император просил Швецию снабдить его армией против России; предлагал Финляндию и субсидию в двенадцать миллионов под видом покупки колониальных товаров. [409] Принцесса обещала передать эти предложения и приложила все старания, чтобы обеспечить им успех.

К несчастью, за несколько дней до этой попытки к соглашению Наполеон решился на поступок, который точно нарочно был придуман, чтобы испортить все дело. Дело в том, что когда он приступил к отправке своих войск в Германию, он узнал, что население и власти шведской Померании все еще жили в мире с англичанами и покровительствовали их торговле. Благоразумно ли, думал он, в то время, когда мы предпринимаем такой далекий поход, оставлять в тылу у себя, в руках враждебно настроенных людей, этот клочок территории, этот узкий проход, своего рода подземный ход, через который наши враги могут попасть в Германию? Поддаваясь чувству недоверия, уступая порыву ярости, которого он уже не в силах был преодолеть, Наполеон захотел, прежде всего, предохранить себя от проявления злой воли Швеции и уже потом предложить ей дружбу и прощение. 19 января он приказал Даву занять Померанию, лишь только явится уверенность, что там можно захватить “большое количество колониальных товаров”. [410] Даву, которому не был указан точный срок, решил немедленно исполнить приказание и наложил свою руку на вызвавшую подозрение провинцию.

Этим захватом мы не превысили наших прав в строгом смысле этого слова. В 1810 г. Швеции была возвращена Померания, но с условием, что она будет герметически закрыта для английских продуктов. Нарушением своих обещаний Швеция уничтожила обязательства другой стороны. Тем не менее, захват Померании был мерой неполитичной, достойной глубокого сожаления. Эта мера вызвала в Стокгольме взрыв негодования; она окончательно оттолкнула от нас все мыслящее в Швеции, дала Бернадоту основание совершить и предать гласности измену, уже решенную им в глубине души. Чтобы громогласно отречься от Франции, он удовольствовался бы и предлогом; ему предоставили повод. Оскорбление, нанесенное его народу, было слишком жгучим, чтобы он не воспользовался данным ему в руки оружием. Еще до прибытия в Стокгольм послания принцессы в Париже стало уже известно, что, в ответ на занятие Померании, шведское правительство объявило нейтралитет, что было равносильно возобновлению официальных сношений с Англией и открытому отречению от французской системы. Вскоре после того было получено сведение, что из Швеции отправился в Петербург посол с чрезвычайным поручением. Объявление нейтралитета служило только вуалью, под прикрытием которой Бернадот доводил до конца свою враждебную эволюцию и переходил на сторону врага.

Дезертирство Бернадота было первым разочарованием императора; апатичность Турции заставляла бояться второго, ибо оттоманы не проявляли особого рвения следовать нашим указаниям. С тех пор, как в Тильзите император, отрекшись от них, обманул их надежды, они потеряли веру в него; деятельность же нашей дипломатии в течение года не была такова, чтобы воскресить их доверие. На основании депеш Латур-Мобура боялись, как бы возобновление переговоров с Россией и вторичное открытие конгресса в Бухаресте не привели к заключению мира. Из боязни, что Андреосси приедет в Константинополь только для того, чтобы присутствовать при дипломатическом поражении Франции, император не рискнул его отправить. Таким образом, Наполеон пожинал плоды своей системы; он хотел совместить несовместимое, хотел до конца поддерживать добрые отношения с Россией и в то же время создать точки опоры против нее. Сознавая, что и в Стокгольме, и в Константинополе пути плохо были подготовлены, он предпочел обвинить в этом не самого себя, а свое министерство. “Моя дипломатия, – говорил он, – должна была бы сделать для меня половину кампании, а она почти что и не думала об этом”. [411]