Чтобы вскрыть подлинные причины торжества большевизма в России и выяснить ту роль, которую среди них играла психология народных масс, необходимо прежде всего вернуться назад и посмотреть, что представляли из себя в действительности эти массы и каковы были их настроения в период до октябрьского переворота.

Порядок, в котором в разгар войны 160-миллионный народ совершил величайшую революцию, вызвал удивление всего мира. После падения царизма в стране установилась своеобразная государственная система: так как старые военные и гражданские власти потеряли всякое влияние, а новое Временное правительство оказалось очень слабым, то подлинный авторитет власти как на фронте, так и в тылу сосредоточился в выборных демократических организациях, которые действовали не мерами принуждения, а исключительно средствами морального убеждения.

Массы, выбиравшие своих представителей в эти организации, могли совершенно свободно посылать туда, сторонников самых крайних течений, призывавших к уходу с фронта, к немедленному разделу земли, к захвату фабрик и заводов, проповедовавших гражданскую войну. Какой соблазн для солдат, измученных трехлетней войной; для рабочих, страдавших от жестокой эксплуатации; для крестьян, нуждавшихся в земле! И тем не менее большевистская пропаганда лишь с трудом проникала в массы. Большевики, представлявшие собой ничтожное меньшинство в начале Февральской революции и оставшиеся хотя и весьма значительным, но все же лишь меньшинством к концу этой революции, так и не смогли в условиях свободного соревнования завоевать большинство среди трудящихся масс города и деревни.

Большинство своих голосов эти массы отдавали революционной демократии, которая не переставала напоминать им, что заключение демократического мира и проведение социальных и политических реформ не могут быть осуществлены немедленно, что эти цели могут быть достигнуты только в результате напряженной борьбы и длительной организационной работы. В своем большинстве массы инстинктивно чувствовали в этом правду, и они не только выбирали в свои организации представителей революционной демократии, но – что всего важнее – подчинялись решениям этих организаций.

Конечно, революционная Россия того времени мало походила на страну, где царствует порядок. На фронте дисциплина была расшатана. В городах то и дело вспыхивали стачки, часто с преувеличенными для возможностей страны требованиями. В деревнях было много эксцессов крестьян против помещиков. Но подобные явления неизбежны в начале всякой революции. Скорее поразителен тот факт, что при полном отсутствии в революционной России какого бы то ни было аппарата государственного принуждения эти эксцессы не стали общим явлением. А когда они вспыхивали, то рабочим организациям в городах и крестьянским комитетам в деревнях в общем всегда удавалось их локализовать и тем способствовать сохранению промышленности и земледелия от полного развала. И это продолжалось до тех пор, пока демократический режим не был свергнут большевистским переворотом, который привел страну к окончательной разрухе.

Что же касается фронта, то, несмотря на происходившее частичное дезертирство, более чем 10-миллионная армия оставалась в окопах, хотя солдаты могли их покинуть в любой момент без всякого риска наказания. Эта армия, в которой уже не было почти никаких наказаний за ослушание командного состава и где большевистская пропаганда велась совершенно беспрепятственно, – эта армия даже показала себя способной вести успешное наступление, длившееся три недели, во время которого десятки тысяч людей отдали свои жизни для защиты страны и революции. Когда же германское контрнаступление прорвало наш фронт, то были действительно страшные моменты общего смятения и панического бегства, но вскоре армия вновь сплотилась, и фронт русской революции был восстановлен благодаря героизму целых полков, показавших пример сопротивления в тех ужасающих условиях, в которых тогда находился фронт.

Предположим на минуту, что армия наиболее передовой европейской страны, население которой не имеет никакой естественной склонности к большевизму, оказалась бы после трех лет войны в положении, аналогичном с русской армией, т. е. что всякие меры принуждения в ней были бы упразднены, что большевистская пропаганда против сохранения фронта велась бы совершенно беспрепятственно и что этой пропаганде было бы противопоставлено только моральное воздействие демократических организаций. Не думаю, что в таких условиях положение в армии любой страны было бы намного отличным от того, что происходило в армии русской. Удивляться надо не тому, что в русской армии были деморализованные части и что в них творились всевозможные эксцессы, а тому, что здоровый инстинкт сумел все-таки предохранить в этой деморализации и эксцессов армию в целом.

Но такое положение, конечно, не могло продолжаться без конца.

История всех великих революций говорит о некой общей закономерности их развития. Если характерной чертой для начального периода всех революций является упадок общей дисциплины в стране, и особенно в армии, то в процессе развития революции неизбежно наступает момент, когда революция оказывается вынужденной установить строгую дисциплину, чтобы иметь возможность бороться с опасностями, грозящими ей. Дальнейший ход событий всегда зависит от того, сумеют ли руководящие партии создать в этот момент революционное правительство, способное охранить новый строй от всех возможных атак на него.

Для русской революции такой решающий момент пришел в июле, когда военное поражение и большевистское восстание поставили под удар страну и свободный строй. И именно тот факт, что революционная демократия в этот момент не сумела создать сильную революционную власть, и предопределил закат, а затем и полное крушение демократического строя.

Это произошло не по вине народных масс, не в силу присущей им психологии крайностей, не в результате их увлечения большевистскими лозунгами. Массы рабочие и солдатские чувствовали ту смертельную опасность, которую в тот решающий момент революции представляли большевики, и ими овладело сильное озлобление против них. В продолжение довольно долгого времени после июльского восстания Ленин был крайне пессимистически настроен относительно возможности для его партии завоевать большинство трудящихся. Он совершенно отчаялся в крестьянах и солдатах, объявив их насквозь пропитанными «мелкобуржуазным духом». Развернуть максималистское движение он надеялся только среди городских рабочих, и потому лозунг «Вся власть Советам!» Ленин заменил лозунгом «Вся власть пролетариату!». Но и настроение пролетариата в то время было таково, что большевики не осмеливались показаться на большинстве заводов и фабрик столицы, не говоря уже о казармах.