Ивнев сказал тихо, только для Мешко.

— Слава, пройди до того леска и посмотри, нет ли их там. Мы скоро должны туда перебраться. Пойдешь дальней околицей, Чтобы тебя не заметили немцы. Вон лощина, видишь?

— Вижу, — сказал Мешко. — Доберусь.

Было уже совсем светло. Блеклые краски осени проступили повсюду. С пригорка, где был наш сарай, открывался вид на перелесок за домами и на лощину с палевой травой, с темным ручьем, вдоль которого пробирался Мешко. Иногда он замирал, и тогда его нелегко было отыскать глазу. Попробуй разбери: кочка это у ручья или Мешко?

— Разведчик! — похвалил его капитан вслух. Он так же, как и на рассвете, стоял у двери сарая, и опять я подумал, что он круглосуточно на посту.

— Почему ты Мешко послал, а не меня? — спросил я капитана.

— Мал еще, — добродушно огрызнулся он.

(И, как ни странно, именно такие вот грубоватые замечания капитана позволили мне раскрыть еще одно свойство Ивнева. Сколько бы ни подтрунивал он надо мной, Витей Скориковым и другими, сколько бы ни придирался к нам иногда, но рано или поздно любой бы на нашем месте догадался: он нас жалел. Жалость эту мы понять и оценить не могли потому, что на поверхность всегда выходила ее половина, худшая для нас: военными, солдатами Ивнев нас не считал. До поры до времени он даже не интересовался нашим прошлым. Да и какое прошлое может быть у мальчишек, ставших на время солдатами, потом попавших в окружение и снова ставших мальчишками!)

— На, пожуй лучше! — сказал капитан, удостоив меня взглядом и протягивая мне вареную картошку, сбереженную от завтрака.

— Ешь сам, капитан.

— Как хочешь, я человек не гордый! — И капитан стал как-то по-особому бережно есть картофелину, я искоса наблюдал за ним. У него были серые, большие, серьезные глаза с прищуром и поднятые вверх опаленные брови. «Наверное, пришлось ему побывать под бомбами или под обстрелом», — подумал я.

Через несколько минут вернулся Мешко, доложил вполголоса:

— Задание выполнено. Немцев в перелеске нет. Лощиной пройти можно.

— Пошли все! — коротко сказал капитан. — Слава, ты идешь первым, я — замыкающим. Живее!

Мы шли теперь лощиной, из которой сначала еще были видны крайние дома деревни, а когда мы прошли с полкилометра, горизонт замкнулся слева и справа, скрытый нолем и перелеском. Теперь мы распрямились в рост. Мешко шел быстро, споро, не останавливаясь, не оглядываясь, и мы иногда пускались за ним трусцой, чтобы не отстать.

Капитан был последним, он отстал словно для того, чтобы видеть нас немного со стороны, издали.

— Артиллерия всегда отстает! — сказал шедший за мной Витя Скориков.

Я позавидовал его длинным ногам: у него осталось желание шутить в этом марш-броске почти на виду у немцев. Я шел за коренастым Ходжиакбаром шаг в шаг. Видел теперь я только его спину, и у меня не осталось скоро никакого желания видеть что-нибудь еще, кроме этой спины.

Вот и перелесок. Снова под ногами опавшие листья, снова мы стали лесными бродягами. Теперь, если повезет, отогреемся в следующей деревне.

Я вспомнил, как неприветливо встретила нас хозяйка дома в той деревне, откуда мы ушли. Или мне это показалось? Теперь я должен был доверять личному опыту и заново открывать для себя многое. Где офицеры моей роты и батальона? Одни убиты, другие получили приказ уходить с бойцами мелкими группами. А выводит меня из окружения артиллерист.

— Слушай, Валь! — крикнул Скориков. — А ведь немцы не смогут все деревни занять. У них людей не хватит!

— Не знаю, Витя, хватит или нет.

— Жаль, что грибов больше не попадается! — заметил он.

«Иди, товарищ Скориков… Хорошее у тебя настроение, — подумал я со злостью, — хорошо, если не все деревни немцы займут, и совсем хорошо, если грибы будут попадаться».

Когда из-под куста вылетела большая серая птица, пронзив подлесок в низком шальном полете, мы шарахнулись от нее и попадали на землю — и Ходжиакбар, и Скориков, и я.

— Хорошо в лесу, да боязно! — съязвил я.

Скориков промолчал.

…В тот солнечный день я бы ни за что не угадал, что уже через пять дней, шестнадцатого октября, выпадет снег. Солнце без труда пробивало поредевшую, пожухлую листву, и мы могли ориентироваться без компаса В полдень пролетела на восток шестерка «мессершмиттов». Через час стали попадаться разбросанные над лесом листовки. «Храбрые русские солдаты, вы окружены!» — так начиналась листовка, попавшая мне в руки.

— Брось эту дрянь, — сказал капитан. Он выхватил резким, почти незаметным движением листок бумаги из моих рук и порвал его в клочки. Я не стал с ним спорить. Единственный вывод, к которому я пришел после немецкой листовки, был неутешительным: из-за окруженного полка немцы не стали бы печатать листовки. Быть может, окружена дивизия, а то и не одна, быть может… Страшно было думать об этом.

Мы втянулись постепенно в настоящий вековой бор, которому не было, казалось, ни конца ни краю. Сосны отсвечивали бронзой, стволы их были теплыми, если прижаться к ним на минуту плечом… Был привал, но мы почти не говорили, хотя нас в атакой глуши никто бы все равно не услышал. Когда солнце скрылось, нарубили лапника, устроили что-то вроде шалаша. Но не спалось на голодный желудок. Тот котелок картошки, который дала хозяйка, вспомнился нам не один раз. Потом я уснул, как будто провалился в пропасть, и к исходу ночи опять проснулся от холода и уже не мог спать. Сжав коченеющее тело руками, я лежал с открытыми глазами и наблюдал в просвет лапника, как плавали серые кочующие облака, открывая временами холодное темно-синее небо.